Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
Зачем, зачем все это было нужно, отец?.. — думал Марк. — «Родился в семье портного...» Вот и сидел бы в своей Звенигородке, тыкал ниткой в иголку, шил брюки, жилетки... Что тебя толкало под руку, тянуло из дома, вдаль — от косопузых избенок, от шагаловских козочек, щиплющих травку возле плетня?..
По улице, плеснув желтыми фарами в окна, промчалась машина. За нею медленно прополз длинный черный силуэт рефрижератора,.. Самара... Фастов... Белая Церковь... Перекоп... Слова, по которым скользили глаза Марка, звучали здесь чуждо, непонятно. «Дивиденды!» — вспомнилось ему. — «Дивиденды! Дивиденды!..»
«После окончания Военной академии РККА работал в отделе закордонных
О, да!.. «Закордонный работник...» То есть это — Германия, уже после прихода к власти Гитлера, Франция, Турция, Китай... Кажется, Испания тоже... Но для него, для Марка, это было: внезапно среди ночи появлявшийся огромный, грузноватого сложения человек, он брал Марка на руки из теплой постельки, щекотал щечку жесткой щеточкой квадратных усиков над верхней губой, подбрасывал к потолку, ловил, оба хохотали, и мать, прижавшись к широкому, крепкому плечу мужа, смеялась, вытирая слезы, глядя на них обоих... Наверняка всегда и всюду одни люди мечтают о дивидендах, другие — о свободе, справедливости, счастье — не для себя, для всех... Всегда и всюду... А итог?..
Итог?..
Вот он:
21 февраля 1939 г.
Город Москва
Председательствующий Бригвоенюрист Волков Члены: Бригвоенюрист Голубев и Военюрист 1-го ранга Климовский,
секретарь военюрист 2-го ранга Шишкин.
Марк встал, подошел к плите, пощупал остывший чайник, осторожно, чтобы не разбудить жену, если уснула, высвободил из горки посуды чашку, налил в нее заварки, потом добавил воды из стоявшего на плите чайника, поставил чашку на стол перед собой. Впрочем, он тут же забыл о ней.
...Подсудимый виновным себя не признал. От своих показаний на предварительном следствии отказался, заявив, что эти показания написаны самим следователем, который требовал от него признаний в том, что он является шпионом шести стран...
Марк перевернул страницу:
Рабиновича Илью Мордуховича подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный и на основании закона от 1.XII.1934 г. подлежит немедленному исполнению.
Сколько раз ни читал Марк этот им самим переписанный текст, в этом месте сердце у него замирало, тело обмякало, становилось бескостым и куда-то проваливалось, падало, падало... Он терялся, не мог сообразить, где он: в Америке, в Москве, в кабинете, где судит «тройка» — его ли, отца ли?.. Уличные фонари погасли. Холодный, пепельно-серый свет ложился на дома, на дорогу. Каштан, росший перед окнами, был неподвижен, его темно-зеленые, сейчас почти черные листья замерли в мертвом предзаревом безветрии.
Казалось, настороженную тишину вот-вот разорвет выстрел...
Приговор о расстреле Рабиновича Ильи Мордуховича приведен в исполнение в гор. Москве «21» февраля 1939 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том 17 лист 60. Кремирован в МК (Донское кладбище).
Начальник 12 отделения
1 спецотдела НКВД СССР Лейтенант госбезопасности Шевелев
Выстрела не было, только вода из крана продолжала капать. Марк снова отправился в ванную — сделать еще одну попытку закрутить кран или, если не получится, со стороны коридора на время перекрыть воду. В коридоре, когда он нагнулся, из нагрудного кармана рубашки выскользнул на пол зеленоватый, сложенный вдвое листок. Марк расправил его. Это был чек на пятьсот долларов.
Откуда он взялся?.. Скорее всего Бен опустил его в карман Марку, когда подходил к нему первый раз...
Марк перекрыл воду, вернулся на кухню и несколько минут стоял у окна. Еще не пели птицы, не прыгали белки, мелькая между стволов и веток, как маленькие рыжие молнии... Марк аккуратно, по линии сгиба, разорвал чек и оба лоскутка вложил в конверт, обнаруженный в папке с отцовским досье. После этого он вышел из дома через дверь, ведущую на бекъярд, туда, где стоял его драндулет эпохи Великой Депрессии.
В доме Гороховских, как и в окрестных домах, еще спали. На лужайке, отделявшей дом от дороги, еще стоял столик для коктейлей и на нем — несколько фужеров и пустых бутылок. Не выходя из машины, Марк вложил чек в ящик для почты на обочине дороги, и проехал немного дальше, вдоль изгибающегося дугой берега пруда.
На зеркально гладкой, литой поверхности воды там и сям вспыхивали и разбегались круги, кое-где на мгновение взблескивала серебристым тельцем глупая, выскочившая из глубины рыбка. Солнце уже вставало, и трава, и раскидистые ивы с мокнущими в воде ветвями, и два-три облачка, неподвижно повисшие в небе, — все имело ало-розовый оттенок, и Марку, глядя на легкую, светящуюся, ало-розовую воду, как всегда, казалось, что войти в нее — все равно что подняться в небо...
Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать...
Кто знает, может быть они были правы...
Может быть...
ТРЕЩИНА
Тогда еще не слыхали слова «Холокост», еще впереди были Бабий Яр и Панеряй, а про Массандру знали только то, что там, в знаменитых подвалах, глубоко под землей, хранятся драгоценные столетние вина... Еще многое, многое было впереди...
Для каждого из нас это «многое» начиналось по-своему.
...Все только так ее и называли: Галочка. И дома, и в школе, и в нашей семье — не Галя, не Галка, не Галинка или как-нибудь еще, а только так: Галочка. Или: Галочка Гордиенко. И ей это очень шло. Я бы сказал, что она чем-то напоминала румяный, с хрустящей корочкой пончик с начинкой из клубничного варенья и такой пухленький, такой аппетитный, что и надкусывать его жалко — испортишь лоснящийся маслом круглый бочок... Скорее всего такое «вкусовое», что ли, ощущение осталось у меня оттого, что в ту пору мы были детьми, когда и сладкий пончик, и «эскимо» в серебряной обертке, и стакан ситро с облепившими стенки мелкими пузыриками — все возбуждало восторг, воспринималось как предел счастья... Так или иначе, Галочка была самой красивой девочкой у нас в классе, а по моему мнению — так и во всем мире.