Лазарит

Мартин сделал знак хозяину, и через минуту-другую перед ними уже стоял пузатый глиняный кувшинчик. Вино оказалось редкой кислятиной. Мартин едва смог пригубить, зато его соименник осушил свою чашу залпом и тотчас потянулся налить другую.

Только после этого беседа оживилась. Аскалонец поведал, что он из числа тех невольников-христиан, что таскают камни и месят известковый раствор для ремонта разрушенных стен, но держат их впроголодь, поэтому, когда работы нет, отпускают в город, чтобы они сами искали себе пропитание. Поскольку Мартин из Аскалона здесь уже не первый год, его многие знают: довелось и стойла в конюшнях чистить, и сточные канавы, и выгребные ямы, — словом, делать любую грязную работу за кусок лепешки и миску похлебки. Однако с наступлением темноты он обязан возвращаться в полуразрушенное здание старой патриархии, где теперь казарма для невольников, работающих на стенах крепости. Если он не явится — его выпорют, если только задержится — отделается парой палочных ударов. Но ему все нипочем, он живуч, как кошка, потому что родился на этой земле, тогда как пленные рыцари, прибывшие с Запада, мрут, как мухи, от здешней жары и каторжной работы.

В ответ и Мартин наплел о себе каких-то небылиц, заодно всячески расхваливая короля Англии, и захмелевший невольник тоже принялся превозносить Ричарда — в первую очередь за то, что тот поддержал короля Гвидо, которому аскалонец был безоговорочно предан.

— Счастлив король, имеющий столь верных подданных! — уважительно заметил Мартин, жестом велев хозяину снова наполнить кувшин.

Аскалонец сделал добрый глоток, но, похоже, и он уже почувствовал, какой дрянью их потчуют. Лицо его скривилось, словно он хлебнул желчи. А может, то была горечь от того, что, как признался белобрысый, он не имел счастья быть представленным королю Гвидо, когда тот с супругой Сибиллой жил в благодатном Аскалоне у моря. Собеседник же Мартина, по его словам, в то время обитал в имении своего отца вблизи Аскалона. «Знал бы ты, какая там земля! — пьяная слеза скатилась по его щеке. — Какие урожаи оливок и пшеницы, какие сады и виноградники!..» Он был хорошим помощником отцу, и тот обещал назначить его своим наследником, ибо других детей Господь ему не дал. Однако воля старого рыцаря не исполнилась — он погиб при Хаттине. А его бастарду пришлось покинуть имение и укрыться в Аскалоне, когда под его стены подступил Саладин, бравший один замок за другим.

Мартин сочувственно поцокал языком, а его новый приятель продолжал свой рассказ. В Аскалоне он стал воином, и после гибели родителя ему никто не препятствовал носить его герб — оливковую ветвь на белом фоне. Когда крепость была сдана Саладину в обмен на жизнь и свободу Гвидо де Лузиньяна, он был одним из тех немногих, кто не отправился под конвоем сарацин в Египет, а вместе с маршалом тамплиеров Уильямом де Шампером ухитрился бежать. Когда же де Шампер отправился в Триполи, Фиц-Годфри не стал его сопровождать, а явился под Акру, где надеялся удостоиться посвящения в рыцари за заслуги перед своим королем. Но из этого тоже ничего не вышло, так как в первой же стычке с сарацинами он угодил в плен.

Услышав имя маршала храмовников, Мартин вздрогнул, а затем спросил, глядя поверх чаши на захмелевшего аскалонца:

— Значит, ты отправился сражаться за человека, ради которого твой город отдали неверным?

Фиц-Годфри пьяно погрозил ему перстом.

— Вам, рыцарям из-за моря, все видится по-иному. Но я жил здесь и помню, как расцвела Святая земля в то недолгое время, пока ею правили Гвидо и Сибилла Иерусалимская. Толпы паломников, караваны с товарами с Востока и Запада, сады, расцветавшие в выжженной пустыне — там, куда по приказу короля прокладывали оросительные каналы… Однако… — аскалонец пьяно икнул, — Гвидо был не таков, как Бодуэн Прокаженный. И если Бодуэну всегда удавалось отразить натиск Саладина, Гвидо…

— Я знаю. Он проиграл первое же свое крупное сражение при Хаттине.

Аскалонец заплакал пьяными слезами. А потом объявил, что и ныне верно служит своему королю.

Мартин затаил дыхание: кажется, он все же услышит от этого опьяневшего после голодовки бастарда то, что ему нужно. Недаром же он умел хорошо слушать, и обычно люди, сами того не замечая, выкладывали ему многое из того, что обычно скрывали.

Белобрысый Фиц-Годфри, навалившись на стол, придвинулся к рыцарю и поведал, что как только ему становится известно что-либо важное, он немедленно посылает весточку своему королю. Работая на стене или шатаясь по городу, он слышит многое из того, что не предназначено для чужих ушей. Лук и стрелы он раздобыл у погибшего сарацина, а пока таскал известь и камень на стену, сумел высмотреть, в какой стороне развевается вымпел Лузиньянов. С наступлением темноты он достает из тайника лук и посылает стрелу с прикрепленным к ней донесением — да так, чтобы она упала в точности перед шатром короля Гвидо. И не было случая, чтобы он промахнулся, ибо в Аскалоне его, Мартина Фиц-Годфри, все знают как лучшего стрелка!

Бастард горделиво выпрямился, едва не потеряв равновесие.

Мартину пришлось усадить его на место и утихомирить.

На сегодня он узнал достаточно. Чутье его не подвело, и этот парень и впрямь может ему пригодиться. Но сейчас им пора разойтись. Желудок Фиц-Годфри, судя по его позеленевшему лицу, уже с трудом удерживал скверное пойло, и едва Мартин вытащил его из духана на улицу, тотчас избавился от своего содержимого. Направив нетвердо стоявшего на ногах невольника в сторону полуразрушенной патриархии, Мартин посоветовал ему поторопиться, если он не хочет отведать кнута. Тот, расчувствовавшись, попытался обнять рыцаря и на прощание объявил, что каждый вечер его можно найти у собора Святого Андре, где он молится Христу и Пресвятой Деве вопреки злокозненным псам-сарацинам!

«Однако порки ему сегодня не миновать», — подумал Мартин, провожая взглядом нового приятеля, выписывавшего зигзаги по мостовой, пока тот не исчез в темноте.

Ночью Мартин долго лежал без сна, раздумывая, как использовать полученные от аскалонца сведения.

Утром он снова обошел вокруг дома Сарры, запоминая мельчайшие детали. Снаружи он выглядел неказисто и мрачновато: глухие стены, прочная ограда, заложенные кедровыми брусьями ворота, выходящие в переулок близ Королевской улицы. Туда же смотрело единственное окно — узкое и длинное, с арочным перекрытием. Чтобы войти, обитатели пользовались решетчатой калиткой в ограде возле ворот.

Но при том что дом снаружи выглядел неброско, внутри это был настоящий дворец: жилые помещения обрамляли прямоугольный внутренний дворик с садом, мавританскими галереями с легкими колоннами из сахарно-белого африканского мрамора и водоемом, окруженным цветущими розовыми кустами. Внутреннее убранство покоев отличалось роскошью: арки переходов скрывали парчовые и муслиновые занавеси, мозаичные полы повсюду были устланы коврами, мебель из редких пород дерева была изящна, и повсюду глаз натыкался на драгоценные вазы для цветов и позолоченные курильницы для благовоний. Здесь было приятно укрыться от зноя: окна, выходившие на галереи, затеняли резные решетки из ливанского кедра, а удобные диваны с множеством бархатных расшитых подушек словно приглашали к отдыху и неспешной беседе. Имелась в доме и баня с глубоким бассейном, куда по трубам подавалась теплая и холодная вода, а сад во внутреннем дворике, помимо цветущих роз, украшали раскидистые финиковые пальмы, дававшие тень даже тогда, когда солнце стояло в самом зените.

Некогда муж Сарры, купивший и заново отделавший этот особняк вблизи королевского замка, имел большие амбиции. Супруги жили здесь, окруженные комфортом и роскошью, в их доме нередко бывали весьма влиятельные люди — начиная с барона Ибелинского и графа Триполи и заканчивая эмирами султана Саладина. От такого жилища в самом сердце богатой Акры не отказалась бы и венценосная особа, но госпожа Сарра только и ждала часа, когда она наконец-то сможет покинуть его вместе с детьми и внуком, который со дня на день должен появиться на свет. Ибо оставаться здесь становится все опаснее.

Ближе к вечеру Мартин отправился на поиски вчерашнего знакомца. Тот оказался на месте — у собора Святого Андре. Фиц-Годфри молился усердно, но лицо его было в синяках и распухло от побоев. Мартин, приблизившись, не стал ни о чем расспрашивать, только негромко произнес:

— Я больше не стану поить тебя вином, раз ты разучился его пить. Но если то, что ты мне вчера наговорил, правда и ты действительно можешь пустить стрелу с донесением к шатру короля Гвидо, сделай это еще раз, ибо мне стало доподлинно известно, что у коменданта аль-Машуба больше не осталось ни одного снаряда с зажигательной смесью.

Не дожидаясь ответа, Мартин удалился.

Он был невысокого мнения об уме этого парня, но Фиц-Годфри должен сообразить, как важно такое сообщение для крестоносцев. Если, конечно, он не просто хвастался вчера во хмелю…

Похоже, не хвастался, подумал Мартин через пару дней, когда осадные башни из лагеря крестоносцев бесстрашно двинулись к стенам Акры.

Зрелище было грандиозное: циклопические сооружения медленно, шаг за шагом, приближались к городским стенам, для чего требовались отчаянные усилия сотен людей, приводивших их в движение. Колеса платформ, на которых были установлены башни, увязали в рыхлой песчаной почве; сами башни угрожающе скрипели и подрагивали, а сарацины осыпали их множеством зажигательных стрел, которые, впиваясь в обмазанные глиной сырые шкуры, не причиняли башням никакого вреда. Зато укрытые за огромными мантелетами [134] на ярусах башни христианские лучники и арбалетчики отвечали таким плотным огнем, что защитникам крепости приходилось укрываться за зубцами стены. Одновременно несколько мощных катапульт начали метать в город горящие бочки со смолой, и в расположенных у восточной стены кварталах начались пожары.

134

Мантелет — щит очень больших размеров, используемый при осаде крепостей, за которым могли разместиться несколько лучников.