Лазарит
Шрифт:
Прямодушному и суровому в вопросах чести маршалу нелегко было согласиться с этими словами короля.
Однако с сестрой и впрямь давно следовало поговорить начистоту, ибо ему уже не единожды сообщали о ее странном поведении. Неужели она каким-то образом узнала о том, что доносили ему из Антиохии о ее супруге Обри де Ринеле? Со своей стороны Уильям сделал все, чтобы эта история, порочащая мужа его сестры, не получила огласки, но что же в действительности происходит с Джоанной?
Первым делом маршал приказал своим людям проследить за ней. То, что ему доложили, озадачивало: слуги леди Джоанны жаловались, что после болезни на Кипре хозяйка стала замкнутой
Это показалось маршалу вдвойне странным. Выяснив, что сестра и ныне находится там, он решил, что настало время для откровенного разговора.
Джоанну он обнаружил в одной из боковых часовен церкви Святого Лазаря. Некоторое время Уильям наблюдал за сестрой из-за колонны, не решаясь прервать ее молитвенный экстаз, и его поразила та неистовая сила, с которой она взывала к Богу. Быстрых негромких слов ее молитвы он не мог расслышать, да и не стремился — грешно вмешиваться в молитву. Но когда Джоанна уронила голову на ступень алтаря и несколько раз с силой ударилась о холодные камни, он понял, что молодая женщина на грани умоисступления, и бросился вперед, чтобы остановить ее.
— Не прикасайтесь ко мне! — яростно выкрикнула она, вырываясь, и лишь через какое-то время узнала брата. — Что тебе нужно, Уильям? Оставь меня!..
Ее лицо было искажено, волосы растрепались, губы искусаны до крови. Но де Шампер не отпускал ее до тех пор, пока сопротивление сестры не ослабело, и она беззвучно разрыдалась, повиснув у него в руках.
Уильям внезапно ощутил нежность, доходящую до боли, но голос его прозвучал сурово:
— Сейчас ты пойдешь со мной, Джоанна. Так надо! Повинуйся мне…
При выходе из-под сводов церкви на них обрушилась слепящая жара. Даже полотняные навесы над первыми этажами домов не давали прохлады, а плиты мостовой были так горячи, что обжигали ноги сквозь подошвы сапог. Однако Джоанна, следуя за братом, куталась в длинное покрывало, словно в ознобе.
Жара немного отступила, когда они оказались в квартале госпитальеров. Каменные крестовые своды, высоко вознесенные на толстых колоннах, не пропускали сюда раскаленных лучей дневного светила. Где-то журчала вода, повсюду гуляли сквозняки, а за арками, занавешенными тканью, располагались раненые и выздоравливающие крестоносцы.
Братья-госпитальеры — люди исцеления и войны. То тут, то там в полумраке под тяжелыми сводами виднелись группы рыцарей и сержантов — тех, кому за пределами этих стен и галерей предстояло не только помогать и лечить, но и проливать кровь — свою и чужую. Сновали орденские братья-монахи, все в черном, с белыми крестами на груди, разнося целебные снадобья, попадались и женщины-госпитальерки — молчаливые, прячущие лица под покрывалами, подобными монашеским. Из одной галереи доносились страдальческие стоны, в других слышалось ржание коней и лязг железа, бродили торговцы-разносчики со своими лотками.
За пределами квартала госпитальеров обоих вновь окутала жара — но ненадолго. Новые своды — и темные накидки сменились белыми
плащами с алыми как кровь крестами.Джоанна, до сих пор казавшаяся ко всему безучастной, замедлила шаг.
— Мне дальше нельзя, — глухо проговорила она, окидывая взглядом рыцарей-тамплиеров, всем своим видом выражавших неодобрение при виде проникшей в их владения женщины.
— Со мной можно, — сухо уронил маршал, не оборачиваясь, и она последовала за ним, покорная и подавленная.
Де Шампер произнес несколько слов, и суровые длиннобородые воины в белых плащах расступились. Лес колонн, несущих на себе серые каменные своды, уводил их все дальше, пока они не миновали перекинутый через ров мост к Темплу. Рыцари, охранявшие вход, также не стали задерживать маршала и его спутницу. Тем более что в орденском замке сейчас обитали не только тамплиеры: там и сям попадались воины с австрийским орлом на туниках, пробегали латники с гербом маркиза Монферратского, оживленно сновали бургундцы, но больше всего здесь было рыцарей в голубых накидках с французскими королевскими лилиями.
Джоанна снова замедлила шаг. В Темпле находится резиденция короля Франции и его свиты. Неужели брат ведет ее к Филиппу, чтобы она принесла извинения? Или… нет, она не могла думать об Уильяме скверно — его недаром прозвали «честью ордена», он не способен на низость. Но ведь и он заинтересован в том, чтобы убедить Филиппа остаться в Святой земле. Слишком высоки ставки. Да и кто она для него? Недаром Уильям при всяком удобном случае подчеркивает, что он орденский брат, а не брат какой-то там Джоанны де Ринель.
Однако она не стала задавать вопросов. Зачем? Слишком мало осталось в этой жизни вещей, которые могли бы волновать ее по-настоящему. После того, что она поняла в порту Лимассола, ее мир изменился. Прежний, приветливый и понятный, исчез, и все вокруг стало иным. Теперь Джоанне требовалось только одно — найти в себе силу и смирение, чтобы принять уготованную ей страшную участь: заживо разлагаться от проказы.
Уильям де Шампер миновал ряд внушительных переходов, а затем поднялся по винтовой лестнице, проходившей в толще стены. Они оказались в небольшом укромном помещении. Единственное окно было забрано ставнем, свет проникал только в небольшое ромбовидное отверстие.
Этого было достаточно, чтобы Джоанна могла осмотреться. Здесь стоял запах сухой пыли, ладана, дубленой кожи и металла. В стойке, находившейся у камина, виднелось несколько мечей, на стене висел щит тамплиера — белый с алым крестом, в небольшом алькове располагалось простое ложе под серым покрывалом. Широкий стол у окна был завален свитками и рукописями, центральное место на нем занимал внушительный фолиант, страницы которого перемежались множеством закладок. Должно быть, это личный покой маршала ордена, догадалась Джоанна, удивляясь, что брат решился остаться с нею наедине прямо в орденской резиденции.
Уильям придвинул сестре кресло, а сам опустился на табурет с сиденьем из широких ремней.
— Полагаю, пришла пора поговорить по-родственному. Открой мне ту скорбь, что гнетет твою душу.
Джоанна молчала, отчужденно глядя на маршала.
У нее были серые глаза, как у всех Плантагенетов. Но к этому серому цвету примешивался иной — туманный, бледно-лиловый, словно скрывающий тайну. Красивые губы были крепко стиснуты, молодая женщина казалась спокойной и решительной. Лишь рука, стискивавшая переброшенные на грудь косы, выдавала тайное волнение. Рука была в перчатке, и это показалось ему странным. Перчатки в такой зной?