Лёд и порох
Шрифт:
— А что с глазом? — я пристально вгляделась в зрачки родича. Вроде бы все чисто.
— Так, когда вас взорвали, Сутягин не смог спасти зрение, но глаз удалять не стал.
— Вот черт! — Не в то место я тогда доктора колола. — Люся!!!!!
Сестрица выкатилась из коридора на ходу застегивая корсаж. Правильно, Хакас дома, чего стесняться.
— Ваше Сиятельство, Людмила Михайловна любезно согласилась и дальше продолжать лечение нашего общего друга.
Наследник несчетных поколений российской аристократии приоткрыл рот.
— Она?
— Она. Тоже, знаете ли, имеет способности к самообразованию.
Люся
— Милая, у меня есть две неоднозначные новости для тебя. — провозгласила я, когда дверь закрылась за все еще очумевшим графом.
— Что еще? Я, так-то обошлась бы и без этого сноба.
— Этот сноб — наше все. И имя, и благосостояние, и некоторые гарантии неприкосновенности. Так вот, я с ним поговорила насчет твоей учебы. Не факт, что сразу, но поступим тебя в университет учиться, получишь нормальный местный диплом и откроешь собственную клинику.
— Семь лет еще? — с нескрываемым омерзением переспросила сестра.
— Нет, давай везде размахивать дипломом две тысячи четырнадцатого. Тут фантастику пока не любят. — я обняла ее за плечи, как когда-то Фрола.
— Ну тогда спасибо, что ли. — буркнула Люся.
Все-таки именно в последние недели она почувствовала себя снова врачом, волшебницей. Я вечно буду признательна Диме, за то, что он разбудил ее от апатии, но слишком рискованно привязывать все существование только к одному человеку. Авторитетно могу заявить. Дело же ее вытянет при любой ситуации.
— А второе что?
Я кратко изложила и дальше выслушивала многоэтажный мат в адрес всех задействованных лиц.
В библиотеку она заходила, хищно глядя на жертву. Бедняга Тюхтяев, он даже не сразу понял, чем это чревато.
— Михаил Борисович, дорогой, у Вас голова болит?
— Бывает.
— А вот здесь? — нажала на несколько точек, от чего мой бывший жених посерел.
— Странно, я не рассмотрела этого на снимке. — пробормотала она и резко выбежала к себе.
По-моему, у Хакаса откладывается романтика.
Я нашла сестру стоящей на подоконнике гостиной с приложенными к окну снимками.
— И ведь была уверена, что это дефект пленки или осколок кости… — мычала она, рассматривая очередное мутное пятно на карточке. — Ну и ладушки, скальпели все равно одинаковые. — она наклонила голову и громко крикнула. — МихалБорисыч, не ужинайте сегодня!
В этот раз дело не очень заладилось с самого начала. Под веком обнаружилась капсула с гноем. Я перепугалась, что это и был сам глаз, но Люська постепенно докопалась до чуть деформированного глазного яблока, обнажила тонкую щепку, уже практически сросшуюся с мягкими тканями.
— Что делать-то? — прошептала я. Сегодня я выполняла роль хорошего собеседника и начинающего анестезиолога.
— Рисковать и молиться.
Медленно-медленно извлекала эту самую щепку, формировала веко, и постоянно всуе поминала Сутягина.
Теперь режим дня Тюхтяева резко изменился — как и всем офтальмологическим больным ему ограничили нагрузки, запретили работу и заперли в четырех стенах. Продержался сутки.
— Ксения Александровна! Что Вы на этот раз сделали?
Поскольку ход операции мы обсуждали вдвоем, то повязка на глазу стала для него неожиданностью.
—
Возвращаем Вам симметрию.— Я очень благодарен, но читать-то почему нельзя?
В конце концов сошлись на часе в день, когда он читает и паре часов, когда читают ему, а он только конспектирует. Вот когда я возненавидела печатное слово. Мама хихикала, вспоминая, как читала мне в детстве, а я требовала еще и еще. Но опять же, теперь мы контактировали дольше обычного.
— Михаил Борисович! — окликнула я, когда время, отведенное на чтение и работу, закончилось, а сил идти уже не было.
— Да? — он тоже отдыхал в своем кресле.
— Не обижайтесь, но Вы как-то слишком спокойно восприняли факт нашего происхождения. Мы с того дня ни разу об этом не говорили…
— Ксения Александровна, логика учит нас отсекать неправильные объяснения. А Ваша история идеально объясняет многие вопросы. — он улыбнулся. — Вы все очень стараетесь, ну не всегда, конечно, но стараетесь быть похожими на местных, но, если присмотреться, это заметно. Поверхностный взгляд чаще спишет все шероховатости на провинциальность или долгое пребывание за границей, но знания, волю, гибкость ума и кругозор этим не объяснишь.
— Вы сохраните наш секрет? — конечно, кровью клясться не надо, но мне важна предсказуемость.
— А кому я могу такое рассказать? Обсудить мы могли бы только с господином Фохтом, но вряд ли он станет моим приятелем. — усмехнулся наш пациент.
Да, нечего вам с ним обсуждать.
— Понимаю, мне в первые годы тут тоже непросто было. Хотя я знала историю, а вот Вы не очень интересуетесь будущим. — и это меня разъедало: я бы очень хотела узнать о перспективах своей страны, а этот как воды в рот набрал.
— Вы все говорите на русском, пусть и немного непривычно, называете себя россиянами, значит держава в порядке. Все мои современники умерли, а Ваших я не знаю. Вам сложно будет пересказать мне сразу сто лет. А если бы намечалось что-то серьезное, Вы бы уже все уши прожужжали, как тогда с Ходынкой.
У него же в сосудах кровь течет, теплая, я точно знаю, а рассуждает по-рыбьи.
— Так я могу кратенько двадцать ближайших описать, а после них остальное уже легче пойдет.
— Хорошо. — он откинулся на подушки и прикрыл глаза.
— 1904 — война с Японией, которую мы бездарно проиграем, потеряв весь флот и десятки тысяч солдат. В 1905 — революция. Погибнет несколько тысяч человек, и это еще власть не сменится, а так, год попетушаться все. 1914 — начало первой мировой войны. С одной стороны Германия, Австро-Венгрия, Османы. С нашей — англичане, французы, мы, итальянцы, американцы. Минус двадцать миллионов человек убитыми за четыре года и еще десятки миллионов раненых. Между прочим, именно в эту войну начнут применять отравляющие вещества, противогаз от которых мы так своевременно изобрели. Исчезнут с лица Земли почти все известные Империи: и Австро-Венгерская, и Османская, и Германская. Наша тоже. 1917 — еще две революции, гражданская война, по некоторым оценкам общие потери начинаются от десяти миллионов россиян, а с учетом отсоединившейся Польши, Финляндии и кое-чего еще — можно смело говорить о пятидесяти миллионах утраченных граждан. А потом будет еще вторая мировая, но там потери куда страшнее и…