Лед и вода, вода и лед

— Ну, — говорит Сюсанна. И присаживается на маленький табурет. Бритт-Мари, поколебавшись, усаживается на другой.

— Всю жизнь себя поедом ем, — говорит она, — что прождала целый месяц, пока пошла в полицию. Но мне же было всего шестнадцать…

Рассказ струится из нее медленно и обстоятельно. Ее родители развелись, когда она была маленькая. Мама работала на обувной фабрике, сама она была няней в доме учителя Совместной гимназии и представляла себе собственное будущее где-то далеко, не в Несшё. Она всегда приходила в Народный парк, когда приезжали тогдашние рок-группы, обычно пролезала через дырку в ограде, денег на билет не было, так что…

Сюсанна нетерпеливо заерзала. Но Бьёрн? Что она собиралась сказать о Бьёрне?

— Ну, — сказала женщина, — вы же там были. Я читала в газетах. Сами видели, что там на сцене-то случилось.

Сюсанна кивает. Она помнит это отчетливо, каждую секунду, каждое движение. Как стояла вдалеке от сцены, прислонившись к ограждению. Помнит собственное изумление, когда Роббан вышел на сцену и начал пантомиму. Свой чуть виноватый смешок, невольно вырвавшийся у нее из горла при виде смеющегося Пео, но застывший на губах, когда Бьёрн повернулся и выронил микрофон…

— Я первая выбежала на сцену, — говорит Бритт-Мари и шмыгает носом. Она теперь тараторит, не ища слов, будто выучила текст заранее и теперь шпарит наизусть. Как половина публики вдруг ринулась за ней следом. И как этот идиот охранник, Свенсон его звали, бросился на Бьёрна и оттащил от Роббана, хотя все считали, что поделом ему, ну, Роббану, сам виноват, и как ее подруга Агнета укусила Свенсона за руку, и как Бритт-Мари потом…

Сюсанна закрывает глаза. Она узнала этот рассказ. Она его уже помнит почти наизусть. Читала и в «Афтонбладет», и в «Орэт Рунт», и в «Аллерс». Сперва каждый год. Потом раз в десять лет. Бьёрн исчез, и для Бритт-Мари это стало смыслом жизни. Придало ей некий статус. И вот теперь она хлюпает носом. Со слезами в голосе, а может, и на глазах тоже.

— Я-то пошла в полицию только через месяц, — говорит она. — А они не поверили. Да, дошли со мной до сарая…

Она уже поднимает руку, чтобы отвести челку в сторону и повторить все сначала, еще раз рассказать то, что только что рассказала, когда Сюсанна встает и смотрит на нее, стоит перед ней, совершенно прямая и неподвижная, и принуждает к молчанию собственным молчанием. Бритт-Мари так и сидит, раскрыв рот, и ждет, и пусть ждет. Сюсанна внимательно разглядывает ее всю, от нечищеных сапог до растрепанных волос, потом медленно покачивает головой и произносит:

— Брр!

И выходит из туалета.

Потом она долго раздумывала насчет этого междометия. Что оно, собственно, вмещало. Презрение, разумеется, и справедливое презрение, поскольку Сюсанна подозревала за этим взрывом эмоций Бритт-Мари тайное сладострастие и расчет. К тому времени прошло уже почти тридцать лет с тех пор, как это случилось, но Бритт-Мари по-прежнему оставалась шестнадцатилетней, слава едва задела ее, чуть коснулась, но Бритт-Мари ухватилась за нее и не собиралась отпускать. И все же: под презрением пряталось нечто иное. Чувство вины. Понимание, если не сочувствие. На каком основании ей презирать Бритт-Мари Самуэльсон, никогда не имевшую того, что имела Сюсанна? Это с одной стороны. А с другой — был под этим презрением и еще один слой, более глубинный слой презрения. Как может человек быть настолько глуп, чтобы столько лет пережевывать одно и то же? И какой надо иметь вкус, чтобы выкрасить волосы чуть не в багровый цвет? И что за невероятная бедность такая, что обувь нельзя почистить?

И все-таки это был не ответ. Теперь она это понимала. Не это презрение заставило ее сказать «Брр!». И не забота о памяти Бьёрна. А то, что она разглядела и узнала за отрепетированными фразами Бритт-Мари. Злобу. Злобу неудачника, которую он выпустит, как кошка когти, и глубоко вонзит при первом удобном случае. Злобу, похожую на злобу Ингалиль.

Брр!

Сюсанна вздрагивает. Она снова в кают-компании на борту «Одина». Сидит рядом с Ульрикой, явно ни капельки не склонной к злобе, напротив Андерса, который, похоже, умеет держать свои склонности в узде. По большей части, во всяком случае. Теперь они разговаривают друг с другом, и глаза у них сияют. Сюсанна не удерживается, чтобы не улыбнуться им. Ага. Влюбленные. Она поднимает чашку с кофе в молчаливом тосте. Счастья вам!

— Прекрасный денек сегодня, — говорит Ульрика. — Пойду-ка я на палубу.

— Да, — вздыхает Андерс. — И я.

Ульрика взглядывает на Сюсанну, чуть неуверенно:

— Вы извините нас?

Сюсанна улыбается в ответ:

— Ну конечно. Еще увидимся.

— Да, — снова произносит Андерс. — Увидимся.

~~~

И в самом деле день прекрасен, наверное, последний погожий летний день во льдах. Всего несколько градусов мороза. Яркое солнце. Синее небо. И бесконечность нетронутого льда по обе стороны «Одина», белого льда с тонкими бирюзовыми прожилками. Андерс вдруг ощущает дикое желание что-нибудь выкрикнуть на весь этот белый простор, но, естественно, этого не делает. А проходит на бак и встает рядом с Ульрикой на смотровую ступень, перегибается, как и она, через фальшборт и смотрит вокруг.

— Смотри!

Ульрика указывает на небольшую полынью, бирюзовое пятно на белой поверхности, и он вдруг замечает двух рыб, лежащих в талой воде, как черный знак Инь-Ян, а в следующий миг громада «Одина» надвигается на них, их затягивает под корпус, и они исчезают, проглоченные темной водой.

— Полярная треска! Сайка!

В голосе Ульрики нескрываемая радость. Андерс смотрит на нее и улыбается в ответ:

— Думаешь, они спасутся?

Она рассмеялась, сверкнув белыми зубами.

— Да конечно, ничего им не сделается. Но сайку так редко можно увидеть. У нас несколько лет назад один парень ими занимался. Часами стоял и высматривал, каждый день, но так ни одной и не увидел… А мы — сразу двух. Вот так.

— Нам сопутствует удача.

Она смотрит на него и улыбается, потом кладет руку ему на плечо и, прижавшись щекой к его груди, трется о его синюю куртку.

— Да, — говорит она. — Я в это верю. Что нам с тобой сопутствует удача.

Он насвистывает, когда возвращается в каюту. Просто не может удержаться, хотя знает, что это глупо и что он напрочь лишен слуха. Хотя… Он вдруг замолкает и застывает на месте. Кто сказал, что свистеть — глупо? И кто сказал, что у него нет слуха?

Ева. Но теперь он свободен от Евы. Теперь он волен свистеть столько, сколько хочет. И радоваться, сколько хочет.

Ульрика — вдова. Муж умер пятнадцать лет назад. А еще у нее есть сын, девятнадцатилетний парень, который только что, кстати, поступил на медицинский. И отец с матерью, которые всю жизнь ей помогали, поддерживали и радовались за нее, каждый день ее жизни. Она спокойная и веселая, ответственная и заботливая. Счастливая. Первый по-настоящему счастливый человек, которого он встретил. И она заразит его своим счастьем, он это знает. Он это уже чувствует.

Они обнимались. Стояли на баке лицом к лицу и держали друг друга в объятьях, так что всякому человеку, случайно увидевшему их, с мостика или пеленгаторной площадки, через иллюминатор камбуза или какого-нибудь из контейнеров, было видно, что они обнимаются. Что они нравятся друг другу. Что они вместе.

Он удивляется, как быстро приходит ответ. Всего через два часа. Он пробуждается от дневной дремы и улыбается, глядя в потолок, смутно припоминая радостный, смеющийся сон, потом садится и несколько раз моргает. Идет к столу и проверяет почту. И вот пожалуйста. Ответ.