Лёд

Замешательства вокруг железнодорожных путей с этого расстояния оставались практически незаметными. Один раз, в отливе красок на стекле, заметило голубые ряды пехоты с берданками в руках, прячущиеся за звездчатой спиной люта. Бастующие наверняка пожелали блокировать Мармеладницу, а вот этого терпеть было уже нельзя. В фальшивоправдивой памяти мигнул цусимский рассказ капитана Насбольдта. Здесь, в самом сердце Зимы, каковы имеются шансы у спонтанного бунта против государства в войне математических необходимостей?

Я-онозакурило папиросу. Доктор Вольфке, остановившись ненадолго рядом, вытирал нос. Протяжно завыли три или четыре сирены. Людские муравьишки крутились на снегу между монументами мороза и еще большими промышленными памятниками.

— Я тоже иногда вот так размышляю, — глядя вниз, сказал Вольфке («Я тоэ инохда вот тах 'ажмыфляю»).

— Десять лет.

— Да. Какой же мир ледовых технологий увидят наши внуки?

Стряхнуло пепел, почесало ладонь.

— Вся Земля подо Льдом.

— Ай, так вы тоже ставите на Оттепель?

— Не понял?

— У всех здешних поляков в этом плане самые смешанные чувства. — Он протер мираже-стекло платком, глянул в отражение внутренностей Лаборатории с измененными цветами. — Пан Хенрык сказал мне о вашем отце. Прошу прощения, даже не было времени поздороваться.

Я-онораздраженно махнуло рукой, оставляя в воздухе дымный восклицательный знак.

— Туг политическое дело, меня задержало Министерство Зимы. Потому-то так вам и надоедаю. И еще одно могу пообещать: пока Сын Мороза будет у вас работать, Круппу всегда будет хватать зимовников для работы в холадницах.

На станции Мармеладницы блеснуло несколько огоньков. Никакой звук оттуда до Башни не дошел, да и эти отблески мелькнули без особого следа. Глядело рассеянно, стряхивая пепел в горсть, покрасневшую следами от ногтей.

Доктор Вольфке что-то побурчал и протянул руку.

— Так что же, приветствую в Криофизической Лаборатории Круппа.

— Шестьдесят?

— Пятьдесят.

— Пятьдесят пять?

— Пятьдесят. А там посмотрим.

— Здесь все неприлично дорого.

— Пятьдесят рублей, дорогуша, не больше, такова ставка ассистентов, и даже заступничество инженера Иертхейма этого не изменит.

— А что с патентами?

— Вы рассчитываете на изобретения?

— Разные странные вещи ходят в голове.

— Это уже торгуйтесь с директорами.

Я-онопожало его руку.

— Пятьдесят.

— Замерзло.

— Замерзло.

После длительной феерии отблесков, из-за вагонов в направлении Иннокентьевского рванула муравьиная толпа: малюсенькие человечки на снегу, оставляющие за собой капельки багрянца, тут же расплывающиеся на мираже-стекле в очередной витражный цветок. Все это было очень красиво, тем более — в движении, с белоцветными тенями на небоцветной земле, когда темень опускается над Холодным Николаевском, а длинная тень Дырявого Дворца указывает на Седьмой час. Так императорское войско разгоняло протестующих рабочих.

Мароз царствовал трескучий.

О смерти в настоящем времени

Модест Павлович Кужменьцев, зайдя к Белицким на полдник, поделился вестями из правительственных сфер, то есть из коридоров дворца и Цитадели генерал-губернатора. Так вот, дочка графа Шульца-Зимнего, Анна Тимофеевна, обручается с неким Герушиным из старинного помещичьего рода олонецкой губернии; по этой оказии во дворце должен состояться большой бал, на который Его Сиятельство созывает все имеющие значение семьи Байкальского Края. Панна Мария и пани Галина при этом известии начали умолять старого адвоката, чтобы тот шепнул, где следует, словечко и доставил им огромнейшее удовольствие, устроив приглашение для Белицких. Адвокат поглаживал себя по седой бороде, угощался обильно подвигаемыми ему лакомствами и довольно урчал, удовлетворенный оказываемым ему вниманием и впечатлением, вызванным такими сведениями. Правда, хозяина дома мало интересовали балы и семейные связи аристократов, он начал выпытывать Кужменьцева о вопросах хозяйственного, государственного уровня, в частности, про репрессивную политику генерал-губернатора: то есть, долго ли тот замыслил удерживать подобный террор? Любые общественные беспокойства плохо отражаются на делах. Посольство Дж. П. Моргана уже покинуло Иркутск, отправившись на Большую Землю Транссибирским Экспрессом. Адвокат сообщил, что у них, якобы, имелись полномочия от Белого Дома, подписанные самим президентом Коксом. Правда, ничего удивительного в том не было, учитывая то, что Казначейство США должно Моргану огромные миллиарды. А вот другое сообщение гораздо больше пришлось пану Войславу по нраву: князь Блуцкий-Осей прекрасно справился в Гонконге с делом мирных переговоров с японцами; настолько хорошо, что, по сути, миссия его уже перестала быть тайной, и теперь уже открыто говорится о договоренностях между Его Императорским Величеством и императором Хирохито, вскоре об этом напишут и правительственные газеты. За успех переговоров пан Белицкий выпил рюмочку мадеры.

Усевшись на шезлонге возле кресла достойного старца (сонная Михася тут же забралась на колени), вполголоса заговорило о продвижениях по известному делу — не слышно ли чего-нибудь нового? возможно, Штамбух получил какие-нибудь новые указания? что с Ормутой? когда и какой чиновник наконец-то поставит печать, и отдадут ли паспорт? что говорили на совете Сибирхожето про идею Шульца провести диалог с лютами? да и что вообще говорят?

ГаспадинКужменьцев глубоко вздохнул, даже светени заискрились в его бороде и усах.

— Это ведь дело политическое, и никакими иными средствами его не решить, исключительно политическими. Правильно? Так что, здесь никак не помогут юридические штучки, процедурные хитрости, знакомства с чиновниками, взятки и услуги. Тут должно быть принято политическое решение, в отношении вас, Отца Мороза, Льда и Истории. Пока они не решат, для чего вас использовать и вообще, для чего вы пригодны, то есть, на чем сами вы стоите — до тех пор вас, Венедикт Филиппович, никуда не пустят, даже если бы завтра с утра паровоз пошел на Кежму.

— Но как только я открыто за чем-нибудь выступлю, тут же врагов себе наделаю. Ведь нет же такой возможности, чтобы выступить за что-то или кого-то, и вместе с тем, не против кого-то иного.

— Ох, иллюзии юношеские! — добродушно захохотал старик. — Неужто вы до сих пор питаете надежды, что по жизни пройдете как приятель всем и вся, никого врагом своим не делая? Прекрасно.

— Сейчас, по крайней мере, меня видят полезным и те, и другие. Но если я выскажусь хоть словом за Оттепель — ледняки всех собак на меня спустят; за Лед выступлю — оттепельники затравят.

— Не знавал я ни одного достойного уважения человека, у которого не было бы смертельных врагов. — Старый адвокат сделал глоток кофе с молоком, причмокнул, оттер ус. — Вы хотите отца ото Льда вызволить, так? Хотите сами из Иркутска вырваться, так? Тогда вам следует замерзнуть в той или иной политической конструкции; и кто-нибудь — с той или иной стороны — высказавшись за вас с силой и уверенностью, переломит этот пат.

— А если я не могу так замерзнуть? Если все эти ваши идеи мне чужды и неприятны?

Модест Павлович развел руками.

— Ба! Ваш атец, ваша жизнь; руки свабодные.

Михася уже хорошенько заснула; я-оноосторожно отнесло ее в кроватку, позвало Машу. Мысль, что следует встать на одной из сторон, высказаться за такую-то и такую-то Историю — ведь Зейцов не ошибался, в окончательном расчете деяний и результатов это будет выбор Истории — мысль эта не была бы столь неприятной, если бы не осознание того, что здесь, подо Льдом, нельзя замерзнуть во лжи. Почесывая ладони и предплечья, ходило по комнате, пока не наступила ночь, да и долго после того; паркет поскрипывал под ногами в тихом жилище. Если замерзнуть оттепельником — так будешь оттепельником. Если ледняком — так и будешь ледняком. Если пилсудчиком — тогда пилсудчиком. Если буржуем — так буржуем. Если социалистом — так и останешься социалистом. А уж если циничной, безидейной шестеркой — тогда уже, вправду, и ни у кого не будет никаких сомнений: шестеркой! Конец насосу Котарбиньского, конец с утренним откачиванием тьмечи, после которого в голове кружит миллион живописных увлеченностей, и все такое по-волшебному изменчивое, открытое, возможное и бесконечное — недовершенное — теплое — детское…