Лёд

Чмокнуло ее в ручку.

— Так, может, это вы мне поясните: как такое возможно, ведь я совсем танцевать и не умею?

— Да что вы все время упираетесь, что не умеете, раз умеете?

Правда или ложь? Покачало головой, закусывая ус и, наверняка, изображая наиболее тупое выражение на лице. Прошлое не существует, все воспоминания, что не клеятся к настоящему, по определению должны быть фальшивыми, так что, если сейчас танцует…

Но, разве, по сути своей, не касается это почти всех людей? Ибо, раз это невозможно выразить в языке второго рода — навечно остается замкнутым в частной тайне сердца. Наружу же протекают тонкие дистилляты испытаний, неверные описания предчувствий, неясных впечатлений.

И что-то здесь не сходится. Что не до конца мы являемся теми, кем себя помним. Что живет в нас некто иной, чужой, с чужим опытом и памятью. И в те короткие мгновения, когда именно он берет верх и перехватывает власть над телом, открывается более глубинная правда. Нам известно, что мы увидим за следующим холмом, хотя никогда в этом краю не были. После целой жизни, проведенной за столом мелкого чиновника, в момент резкой неожиданности хватаемся за ружье — а ведь никогда в руках ружья и не держали — и делаем из него выстрел в десятку. Нас садят в высшем обществе, пропитанном чужеземными манерами, о которых понятия не имеем да и иметь не можем, и все же — вилочка в одной руке, нож в другой, милая беседа за столом, и слово, и жесты, и savoir vivre [339] , и оказывается, что вращаемся в этом обществе лучше, чем его завсегдатаи. Учил нас кто-то? Кто-то подсказал? Мы сами знаем это — откуда? Добродушные отцы, кроткие мужья — но мы поднимаем руку на ребенка, на женщину в жесте, естественном для закоренелого разбойника. Танцуем, хотя танцевать не умеем.

339

Умение держать себя, воспитанность (фр.)

Что-то здесь не сходится. Жизнь не соответствует жизни, прошлое — настоящему.

Но как передать это впечатление в межчеловеческом языке?

Прошлое не существует.

— Может, у него врожденный талант. — Пан Войслав спрятал платок, погасил усмешку, подмигнул заговорщически. — Позволь-ка, сердце мое, на моментик, уфф, на словечко с паном Бенедиктом.

Отошло за колонну.

— Собирайся, пан, и прыгай в сани! — с места начал командовать Белицкий. — Да что это пану в голову стукнуло, так публично устыжать ее! Все знают, что-то готовится, какие-то офицерики уже жениха Шульцевны подстрекают. Словно еще и подстрекать нужно! Не стой же дураком, пан, не проси несчастий на глупую башку.

— Не могу. Не могу, пан Войслав, я уже договорился с Шульцем, он даст мне бумаги на отца, на меня, все договорено, как раз ожидаю…

— Да как-нибудь еще договоритесь потом! Потом, не сейчас! Сами подумайте, что вы там договоритесь с Шульцем, если его будущий зять сейчас вам кости пересчитает или, что еще хуже, вы хоть пальцем пошевелите против его зятька дорогого! Так что, ноги в руки и пошел…

Стиснуло зубы.

— Я не сбегу.

— Господи Иисусе, кровью плачущий! И что с того, что вас Сыном Мороза тут назвали — сегодня такая, а через неделю иная салонная игрушка — пан же и сам в эти басни сибирские не верит…

Он замолк, переведя взгляд на перетекающие по мираже-стеклам отражения.

— Поздно.

Я-онооглянулось. Небольшая группа элегантных кавалеров, наполовину гражданские и наполовину военные, приближалась быстрым шагом, впереди багровый, словно свекла, молодой человек, несколько долговязый, во фраке, перечеркнутом лентой ордена невысокого класса, с моноклем, бешено зажимаемым в глазнице, что придавало ему вид недоделанного денди.

— Это он? — спросило под носом.

— Павел Несторович Герушин.

— Отойдите.

Белицкий отшатнулся, гневно замахал руками, блеснул бриллиантом — тем не менее, после недолгих сомнений отступил за колонну, к нервно обмахивающейся веером жене. Из комнаты рядом вышел Петрухов, встал под стеной со стаканом в руке, с набожно-радостно-почтенно-злобной миной, ожидающий пикантного зрелища. На противоположной стене краем глаза уловило лилейно-цветный виражный контур mademoiselleШульц: она издали приглядывалась к запущенному ею в ход карамболю, с той же самой жадной улыбкой, столь же ангельски прекрасная. А из-за других стен, сквозь весь губернаторский дворец наверняка глядит вся элита Сибири: дамы, господа, графы, князья, генералы, миллионеры и миллиардеры.

Господин Герушин остановился, сложил руки за спиной, закачался на пятках, громко откашлялся.

— Я требую… — голос его заверещал, и Павел Несторович еще сильнее покраснел; затем еще раз откашлялся. — Требую! Требую, чтобы вы немедленно извинились перед Анной Тимофеевной и… И покинули… Чтобы… — Он откашлялся в третий раз. — И вон отсюда!

Я-ононичего в ответ не произнесло.

Товарищи Павла Несторовича гневно нашептывали ему что-то у него за спиной. Юноша поправил монокль, зашаркал ногами.

— Да по морде его, сволочь! — крикнул какой-то офицер.

Герушин стиснул кулаки, сделал шаг вперед…

Я-оноусмехнулось.

Тот отскочил.

Петрухов загоготал, словно в кабаке находился, стакан вылетел у него из руки; сорока схватился за брюхо и, наполовину сползя по стене, зашелся в хохоте.

— Ну просто шик! — запищал он. — Ой, не могу! Нашла себе дева рыцаря! Держите меня! Моська сейчас станет хватать за ноги Сына Мороза! Гав-гав!

Герушин налился кровью, его монокль выпал из глазницы, бедняга затрясся, словно в приступе страшной лихорадки. Дюжина его радужных отражений также запунцовела, только еще ярче. Дворец горел всеми оттенками стыда.

Холоднее, холоднее, совсем холодно, Мороз. Подскочило к Петрухову, схватило его за лацканы фрака, затрясло, так что мужик совсем уже потерял равновесие и, мотая руками, словно лопатами, упал на пол, то есть — на лунноцветный Фронт ледовых вихрей.

— Хамье в высшее общество пускать! — рычало я-оно. —Что хам видит, что хам думает, тем и плюет!

Подскочил и Павел Несторович, потянул пытающегося подняться Петрухова за воротник. Сорока вновь потерял равновесие и упал на все четыре точки, мотая башкой в ту и иную сторону, мотая фалдами фрака, вывалив, словно собака, язык; гримасы на роже менялись ежесекундно, он расклеился окончательно.

Герушин вставил окуляр в выпученный глаз, наклонился, прицелился и пнул Ивана в выпяченный зад — причем, приложил солидно, толстяк поехал по мираже-стеклу, словно по льду, пузом и манишкой вытирая пол до блеска, не переставая при том, словно мельница, размахивать руками, и чем дальше он скользил по направлению к бальной зале, тем громче выл и пищал; вдруг он зацепился обо что-то коленкой и начал кружиться; потерял туфлю, потерял платок, наконец, бухнулся головой о цветочный вазон и застыл.

Отражения громкого смеха перекатывались по дворцу, все глядели и все смеялись — а Павел Несторович Герушин громче всех, с прекрасно слышимым облегчением, даже руки сложив, словно собрался молиться. Его товарищи сгрудились вокруг него, хлопая его по спине и обмениваясь вульгарными смешками на различных языках; я-онотоже почувствовало на лопатках несколько похлопываний. Удерживая безразличное, сухое выражение на лице, не спеша отступило за стену, в комнаты. Развеселившиеся кавалеры расходились в группках. Лилейная фигура Анны Тимофеевны исчезла из светящихся витражей.