Лёд

Я-ононе поднялось, чтобы ее приветствовать; сидело на застеленной покрывалом кровати у окна, набросив на сорочку мягкую куртку.

Панна Мукляновичувна глядела словно гувернантка на упрямого шестилетнего бутуза.

Я-оноотвернуло взгляд к дождливому пейзажу за стеклом.

— Двери за панной захлопнулись — что люди подумают.

— О Боже! — шепнула панна Елена голосом a la FrauБлютфельд. — Скандал! — Обрадовавшись, она хлопнула в ладоши. — Так!

Я-оноприжало висок к прохладному стеклу.

— Сдаюсь.

Девушка неодобрительно фыркнула.

— Вначале, может, кавалер вынет руки из карманов.

Я-оновынуло.

— Ну, и почему так… Ах! — Здесь она, наконец-то, смешалась — но очень ненадолго, поскольку тут же на ее лице появилось новое выражение. — Ай как нехорошо! Папочка не смазывал мальчикупальчики уксусом? А если кавалер так уже проголодался, тогда, тем более, лучше съесть завтрак, а не собственные пальцы.

Этот ее тон… Либо она воспитывала младших братьев, либо и вправду работала гувернанткой. Правда, гувернантки не часто ездят первым классом Транссиба.

— Ничего забавного здесь нет. — Я-оноударилось головой о стекло раз, другой, еще сильнее. — Панна нашла себе развлечение на время поездки, а меня…

— Да как вы можете!.. Я тут беспокоюсь, понимаете, чуть ли не на посмешище себя выставляю, чтобы вас на свет божий вытащить, христианским милосердием ведомая… — но к этому моменту она уже снова улыбалась, чертик уже прыгал в ее зрачках и на дрожащем уголке губ, — а вы… смеете говорить такие вещи!

Она явно ждала ответа, сделанного таким же легким тоном — тогда бы расхохоталась, я-онопредчувствовало, насколько заразителен ее смех, которому невозможно было бы сопротивляться; итак, она бы громко рассмеялась, после чего все бы пошло по проторенному пути — к большей естественности, откровенности и открытости. Именно так знакомятся с людьми, именно так из незнакомых делают знакомых, из подобного материала лете всего выстроить мост, соединяющий берега чуждых миров. А панна Елена была опытным инженером по возведению межчеловеческих мостов, это было очевидным с первого взгляда: несколько слов, которыми мы спешно обменялись в тесном коридоре — и вот уже шуточки, сердечные подколки. То что она землячка — особого значения не имеет. Собственно, никакого значения не имеет и то, что она говорит, на каком языке. Рассмеется — и этого уже достаточно. Если бы встретить ее в Польше, на варшавской улице, понятно, не могло бы все пройти так быстро и гладко, но — ведь это же Транссибирский Экспресс, поездка, волшебное время, часы — словно дни, дни — будто месяцы. Хочешь — не хочешь, рассмеешься.

Нет. Я-оноотвернуло лицо к окну. Может она уйдет. Молчание затягивалось, тишина, то есть, гипнотический шум поезда: тук-тук-тук-ТУК. Я-оноглядело на прозрачное отражение панны Елены в окне, висящее на фоне лесистых холмов и дождевых облаков; оно проплывало по пейзажу словно рефлекс по водной поверхности, бледный дух бледненькой девушки. Ускользнувший из прически черный локон она сунула за ушко, подняв к лицу пальчики в белом облаке кружев — даже этот жест был приглашением к беседе. Когда Елена поворачивала голову, на бархотке мерцала темно-красная звездочка — рубин? В серебре маленьких сережек поблескивали черные жемчужинки. Черты ее лица накладывались на далекие воспоминания о — племяннице? дочке соседей из Вилькувки? Слишком большие глаза, слишком острый нос, красота, рожденная из несовершенства, черно-белая косметика подчеркивает ее еще сильнее, трудно оторвать взгляд, трудно забыть.

Девушка разглядывалась по купе, ища выхода для нетерпеливой энергии, повода, чтобы разрядить ситуацию. Ее взгляд остановился на разбросанных на секретере бумагах.

— Что это за шифры?

Я-оносорвалось с места, подскочило к секретеру.

— Ах, нет… — прозвучал не слишком откровенный смех, я-онособирало машинописные и рукописные листы в папку, — никаких шифров; так, забава в математическую логику.

— Да…?

Я-оноглянуло с подозрением:

— Вы находите математику интересной?

Елена сделала обиженную мину.

— Разве я не могу интересоваться тем, чего не знаю? Разве всякий здоровый ум не будет более всего заинтригован именно теми вещами, с которыми он не имел возможности столкнуться, еще не понятыми, таинственными и экзотическими — в отличие от того, что уже известно и скучно? Так чему вы удивляетесь, пан Бенедикт? — Елена взяла один из листков. — Вот скажите, к примеру, в чем тут дело?

— Нуу… Как раз это и невозможно… Ладно, только не глядите на меня так.

Боже мой, да разве существует более банальный трюк для начала беседы? Просто необходимо дать мужчине разговориться о его работе, его увлечениях — пускай думает, будто бы женщина и вправду этим интересуется и внимательно слушает, пускай павлин распустит свой хвост. Ведь этот принцип был прекрасно известен…

И все же.

— Логика, ммм, логика занимается правилами понимания, правильностями методик делания выводов… вы и вправду хотите об этом слушать?

— Вот когда спрашивают, чем вы занимаетесь, что вы обычно отвечаете?

— Ну, что как-то связываю концы с концами…

Она приподняла бровь.

— Ну, ладно. — Я-оноуселось напротив панны Елены, папку уложило на коленях, разгладило бумаги. — Я работаю над логикой предложений. Каждое предложение обладает какой-то логической значимостью. Значимостью по отношению к истине. Но не все, что мы говорим, является предложением в плане логики. Например, такими не являются вопросы, приказы, высказывания, лишенные подлежащего или сказуемого, или значение которых каким-то образом искалечено. Бамбарара бумбарует бимбарика. Правда это или ложь? Вы понимаете?

— Да, да.

— Уже с древности, от Аристотеля, обязательной считалась классическая двухзначная логика. Ее называют двухзначной, поскольку она оперирует двумя значениями: правды и лжи. Каждое предложение является либо правдивым, либо лживым. От Аристотеля идет и несколько основных законов логики, о которых вы тоже могли слышать. Закон противоречия, гласящий, что одно и то же предложение не может быть одновременно истинным и лживым. Мы говорим и не говорим. Я живу и не живу. Я человек, и в то же самое время — я не человек. Понятное дело, абсурд. Правило исключенного третьего — для любого предложения имеется только две возможности: либо истинно само это предложение, либо его отрицание. Дождь идет или не идет. Сейчас стоит день, или нет. Мы едем на поезде, либо не едем на поезде.

…Но уже в древности с принципами логики Аристотеля начали полемизировать. — Я-оноразгонялось. — Из Цицерона нам известен спор Хризиппа с Диодором о правомочии предсказаний авгуров и халдейских гадателей. Все стоики были закоренелыми детерминистами и сторонниками двух значений, панна Елена, отпет enuntiationem aut veram, aut falsam esse [55] . Но и сам Аристотель имел моменты сомнений в Герменевтике, когда размышлял, к примеру, о морской битве, которая может, но не обязательно должна разыграться завтра. Впоследствии это украдкой проходило через средневековую схоластику, Паулюс Венетус в Logica Magna [56] все эти будущие морские битвы забросил в категорию «неразрешаемых», insolubilia,предложений. А десяток с лишним лет назад, проблему заново поднял доктор Котарбиньский, предлагая вместо двухзначной — трехзначную логику.

55

Все, познаваемое мною, это либо истина, либо ложь (лат.)

56

«Великая Логика» (лат.)