Лёд

…Так вот, не все осмысленные предложения являются истинными или лживыми в момент высказывания. «Всякая истина вечна, но не всякая истина извечна». Это означает, панна Елена, — я-оноразошлось чуть ли не до словесного извержения, — что когда какое-то событие произойдет, истина о нем определяется, и когда мы что-либо о нем утверждаем, это будет уже истиной или ложью: но до тех пор, пока ход данного события не будет завершен, утверждения о нем не являются ни правдивыми, ни лживыми. Такие предложения обладают иной логической ценностью, иной степенью — они, как раз «нерешаемые». Доедем ли мы вовремя до Иркутска? Что бы я об этом сейчас не сказал, это не будет иметь отношения к истине или лжи.

— Я правильно понимаю: старая логика должна касаться только прошлого, так?

— Где-то так. Как раз в этом пункте я расхожусь с Котарбиньским. Такой уверенности у меня нет. Тут необходимо ответить себе на три вопроса:

…Вшиты ли законы логики в саму действительность — как основа в ткань, ритм в мелодию, цвет в свет — или же мы создаем ее, логику, в качестве своеобразного языка, служащего для рассказа о мире? То есть, были бы мы другими, если бы по-другому говорили, по-другому мыслили, были бы родом из другой культуры, иной Истории, другими телами участвовали в жизни мира, другими чувствами этот мир воспринимали? Были бы они, законы логики, для нас другими, если бы мы не были людьми? То есть, являются ли они другими для лютов?

…И существует ли вообще та истина, на которую ссылается любая логика, истина как таковая, то есть — объективная, абсолютная мера правоты всех суждений; или же у нас есть только неполные приближения, основанные на том, что мы знаем, что можем познать — именно такими, какими мы родились? Но если, все-таки, объективной и абсолютной истины нет, тогда мы так же не имеем права говорить о каких-либо приближениях к ней: можно быть ближе или дальше какой-то конкретной точки, на расстоянии, отсчитываемом по конкретной шкале — но невозможно приближаться или удаляться от места, которое не существует, или же которое остается неопределенным в пространстве. То есть, либо нам дана объективная, независимая от того, кто ее познает, истина, либо вообще нет ни истины, ни лжи в том смысле, в котором все пользуются этими словами.

…И наконец: какой аргумент стоит за признанием особого статуса прошедших событий, поскольку к ним мы применяем двухзначную логику, а к будущим событиям — уже нет? Они остаются неопределенными, чем дальше отстоят от нашего непосредственного опыта; чем менее они детерминированы они — тем сильнее. Почему аналогичный принцип трехзначности мы не применяем к прошедшим вещам? Не является ли это всего лишь предубеждением, родившимся из людской природы — ибо человек помнит прошлое, но будущее себе уже лишь представляет, только предвидит? То есть, а не должна ли двухзначная логика быть обязательной только лишь в отношении к непосредственно данному нам настоящему?

Панна Елена слушала с огромным вниманием, грудь вперед, лобик вверх, глазки широко раскрыты — здесь следовало отдать ей должное, она очень хорошо разыгрывала заинтересованность.

— По-видимому, я все же не до конца понимаю, прошу мне помочь, пан Бенедикт. Чем бы это отличалось от признания, что мы, попросту, не знаем, что случилось в прошлом? Точно так же, как мы не знаем, что произойдет в будущем.

— Вы ошибаетесь. «Я не знаю, что происходило в этих лесах сто тысяч лет назад» — мне это известно либо неизвестно. Но если я скажу: «Сто тысяч лет назад здесь бушевали пожары» — то, независимо от того, известно ли мне это, либо я просто гадаю, или мне приснилось, или я вычитал это в геологических отложениях, или даже если я уверен в том, что вру — в соответствии с логикой Аристотеля и Котарбиньского предложение является истинным или лживым, точка.

— Но, в соответствии с вашей логикой… Полуправда, полуложь, одна из возможностей, так? Какова же та, — панна Елена очертила в воздухе окружность, — та область уверенности, в которой логика…

— Замерзает? Настоящее. Здесь и сейчас. То, что мы воспринимаем чувствами.

— То есть, уже не вчерашний день? Вы не доверяете собственной памяти?

— Ну… различные люди помнят различные версии одних и тех же событий… Вполне естественно, о том, что происходило вчера, я могу выдвинуть довольно четкие выводы. Котарбиньский писал о детерминированном будущем: сейчас я выпью яд, убивающий через час, и в этот момент уже могу сказать правду о том, что завтра жить не буду. Точно то же я могу сказать то и другое о детерминированном настоящим прошлом. Например, раз я живу сегодня, то жил и вчера. Хотя, возможно, нужно было бы воспользоваться иным словом для детерминизма, направленного против хода времени. Но ведь именно так мы и делаем выводы о существовании вещей, находящихся вне нашего непосредственного опыта. — Я-онообвело быстрым жестом интерьер купе, поезд, залитую дождем равнину. — А вот о том, что было несколько лет назад… уже не так уверенно.

Панна Елена Мукляновичувна прижала палец к алым губам.

— Так может, несмотря ни на что, вы таки граф, а?

— О Боже!

— Так, на одну десятую, а?

И она рассмеялась.

Я-оноспрятало папку с бумагами в ящик секретера.

Елена протянула мраморно-белую ладонь; легкое прикосновение девушки остановилось на рукаве куртки, соскользнуло по гладкой материи к запястью — кожа у нее была сухая и прохладная.

— Только не сердитесь, прошу вас. Все это и вправду очень интересно. Честное слово! Вот только вы относитесь к себе настолько серьезно… Если бы только вы видели свое лицо… А как вас тронула вся эта история с князем Блуцким…! Вы вообще когда-нибудь улыбаетесь? Ну, пожалуйста, улыбнитесь. Ну! Я вас очень прошу, пан Бенедикт!

Я-онооскалило зубы.

— Я счастлив как пьяный заяц.

— Вот! Так уже лучше! Я еще смогу обратить вас в истину, вот увидите. А если вы думаете, будто бы…

В стенку атделенияпостучали.

— Еленка, пора принимать твои лекарства!

Девушка возвела глаза к потолку.

— Иду, тетя!

Я-онозакусило большой палец.

— Подслушивает, что? — спросило шепотом.

Елена пожала плечами. Она поднялась, поезд подскочил на стыке, ей пришлось инстинктивно схватиться за золоченую змею ручки гардероба. Я-онотак же инстинктивно встало.

Девушка оперла указательный палец левой руки на воротнике куртки, где-то на уровне сердца.

— А теперь, — начала она суровым тоном, — прошу мне обещать, что вы отправитесь в вагон-ресторан и позавтракаете как нормальный человек, потом в курительном салоне спокойно выкурите папироску ради хорошего пищеварения и…

— Панна Елена! — перепугано отшатнулось я-оно.

— И что? Что? Вот не выйду, пока вы мне не пообещаете! Думаете, я шучу?

И ради большего эффекта она топнула ножкой, правда — бесшумно, ковер затушил стук туфельки.

— Ну, и чего вы теперь смеетесь? Почему смеетесь?

Я-оноотняло ее ладонь от груди, подняло и легонько коснулось губами.

— Обещаю, панна Елена, обещаю.

Эти слова вызвали прилив румянца — по сравнению с бледностью ее кожи, багрового, словно пятна от отморожений.

Девушка вырвала руку, отпрянула. Неожиданная робость не позволяла ей теперь поднять глаза; Елена кружила взглядом по зеленым стенам, сложному орнаменту ковра, по позолотам и узорам.

Но с каждым шагом назад, к ней возвращалась уверенность. Стоя в коридоре, она на мгновение придержала дверь и сунула голову вовнутрь купе.

— И, естественно, встречаемся на обеде! — храбро заявила она. — Ведь должны же вы рассказать, что, собственно, приключилось на сеансе княгини Блуцкой! Обязательно!

И ушла.

Тааак. Тетушка Лоуренсия, страдавшая от затяжной болезни крови и большую часть времени проводившая в больницах и на курортах Италии и Швейцарии, когда чуточку поправлялась и на несколько недель поднималась с постели, взрывалась той же самой эмоциональной энергией, чуть ли не навязываясь родственникам, знакомым и незнакомым людям со столь характерной для детей наивностью и откровенностью, с невинным любопытством по отношению к миру и людям. Болезнь поляризует характеры; чем она тяжелее — тем сильнее поляризация; человек выходит из заболевания либо пригашенным, подавленным, истощенным телом и душой, либо, как раз, с громадным желанием жизни, вечным недостатком впечатлений.