Леди, которая любила лошадей
Шрифт:
И она, Василиса, теперь тоже помнит.
Знает.
Дева отступила.
А Василиса, присев на корточки, коснулась земли. Странно, но та была теплой, словно солнце, пробравшись сквозь крышу, согрела ее.
…сожгло.
Земля тонкой струйкой пороха потекла сквозь пальцы. Василиса смахнула ее… и снова, и опять. И спустя мгновенье она уже копала эту легкую, словно пух, мертвую землю, не думая о том, что копает руками, что земля забивается под ногти.
Въедается в кожу.
Что…
Пальцы коснулись досок, царапнули их, вцепились, отбрасывая, и уже после
Как и шкатулка.
– А маменька, - сказала Нюся, которая, оказывается, смотрела, как, наверное, смотрели и все остальные. – Это трогать не велела.
– И правильно, - Василиса прижала коробку к груди. – Это не твое. И не ее. Это…
– Это то, девочка, - голос Ефимии Гавриловны был мягок, что февральская стужа. – Ради чего мы все здесь и собрались…
…коляску оставили в стороне.
И первым спрыгнул Сенька, откинул лестничку и подал руку Рязиной. Та же на руку оперлась, сошла тяжело и, очутившись на земле, несколько мгновений просто стояла, глупо хлопая глазами, словно не способная понять, где очутилась и что ей, собственно, в этом месте понадобилось.
– Вылезайте, - велел Сенька с тяжким вздохом и сгорбился, и отошел, будто и вправду чувствуя себя виноватым.
А конюшни…
Стояли.
Как вчера и день до того. Разве что вычищенные стены слегка запылились, а трава на леваде посветлела. Пахло песком и навозом.
– Сколько бомб в городе? – поинтересовался словно между делом Вещерский.
– Что?
– Бомбы. В городе, - терпеливо повторил княжич, разглядывая лошадей. И тех, что бродили по леваде, и тех, что стояли близ нее. – Или их и вовсе нет? И сказано было хвастовства ради?
– Три, - Ефимия Гавриловна тяжко оперлась на коляску. – Погоди…
Она дышала ртом, и рот этот, некрасиво приоткрытый, казался темным пятном на излишне белом лице.
– Сердце… пошаливает… ничего, как закончится, то и лечиться поеду… а скоро уже, недолго осталось… скоро будет, как он хотел… все вы… князья да барончики по заслугам получите… и не станет… никого не останется.
– Совсем никого? – Вещерский прищурился.
А Демьян подумал, что самое время свернуть этой стерве шею. Но верно, догадавшись об этаких мыслях, княжич покачал головой.
– Люди останутся… честные люди… угнетенные… не будет угнетателей, и народ воспрянет… единым порывом, силой он сбросит вековые оковы. И наступит царство Божие на земле, - она широко перекрестилась. – И будут в нем все равны. И каждому воздастся по делам его.
– И вам тоже, - заметил Вещерский.
Ефимия Гавриловна встрепенулась и зло рявкнула:
– Иди давай. Ишь, разболтался…
Вещерский лишь плечами пожал и повторил:
– Три, стало быть… и думаю, что самые обыкновенные, пороховые… силу вы на этот городишко тратить не стали бы. Тем более что с предыдущими двумя вышла
неудача. Кто, к слову, в саду спрятал? Вы или Нюся?– Дура она малолетняя…
– Стало быть, вы. А зачем, если позволите?
Шел Вещерский бодрым шагом, будто на прогулке. И Демьяну хотелось верить, что княжич точно знает, что делает. Что план его, каков бы он ни был, не пойдет во вред ни ему, ни Василисе.
А она была тут.
Рядом.
И дело вовсе не в том, что у левады, грустно поглядывая на лошадей, бродил Хмурый. Завидевши Демьяна, жеребец вскинул голову и заржал…
– Лошадей прибери, - велела Ефимия Гавриловна.
– К слову, а вы не думали, что на эту бомбу может наткнуться кто-то другой? Невиновный?
– Все мы под Богом ходим.
– Аргумент, конечно.
Демьян поморщился, переступив границу купола. Сразу… навалилось. Душное, тяжелое, будто он, Демьян, вдруг по некой непонятной надобности в кисель нырнул. И из этого вот киселя ему ныне не выбраться. Приходится идти, пробираясь сквозь тягучее это варево.
Приспосабливаться.
Стало жарко.
И тут же – холодно. И пыль знакомая, лежавшая за порогом, встрепенулась, закружилась, спеша облепить Демьяна. Впрочем, от нее он угрозы не ощущал.
– И все равно не понимаю, зачем? – княжич не желал успокаиваться. – Или дело не в цели, но в бомбе? Вы знали, что она несовершенна и… она попала к вам уже активированной? Далеко нести вы ее побоялись. А тут и цель, и место. И не пропадать же добру, верно? Одного не пойму, к чему весь этот балаган с переодеваниями? Дева в белом… помилуйте, Ефимия Гавриловна, это скорее пристало вашей дочери. А вы дама серьезная, с пониманием.
Княжича пыль облепила с ног до головы, как и Рязину, которая остановилась, переводя дух. И теперь-то Демьян увидел, что тело ее все пронизывали тончайшие черные нити.
– Переодеваться в белые одежды… бегать…
– Я… - она посмотрела на него с раздражением. – Я не знаю! Я… мы… хотели пожениться! Потом… после революции…
– И вы присмотрели себе белое платье?
Если бы Вещерский позволил себе хотя бы тень насмешки, его бы убили. Демьян видел это столь же явно, как и глухую ненависть, свившую гнездо в груди Ефимии Фомининчны.
– Вы, конечно, далеки от того, чтобы считать себя невинной девой, но… с другой стороны, вы собирались замуж за человека, которого, в отличие от первого мужа, действительно любили. Да и невинность телесная с душевною мало общего имеет.
Она коротко кивнула.
– И тут он погибает…
– Его убили, - просипела Ефимия Гавриловна, пытаясь ослабить кружевной воротничок. – Его… убили… его… этот вот виноват… мне сказали, что… рассчитаются… никто не уйдет… что я должна набраться терпения… они сами… сами…
Она сделала глубокий вдох, успокаиваясь. И ткнула револьвером в Демьяна.
– Я сразу его узнала. Еще в поезде… и подумала, что Господь есть, что он, Господь, не зря нас свел. Господь позволил прозреть… сквозь заклятья… Нюся твердила, что он обыкновенный, но я-то чуяла, я-то знала правду… я видела его настоящее лицо. А значит, не зря.