Леди Макбет
Шрифт:
– По лицу?
– переспросил Копнев, и скулы у него заходили.
– Как хочешь, Ваня, - повторила ванщица, - а я так не могу.
Копнев спрятал зеркальце в карман. Встал.
– Хорошо, - сказал он спокойно.
– Раз так, так так! Сегодня больных, видно, не будет. Посиди тут один. Не хотели вы, Марья Григорьевна, по-хорошему, ладно, будем говорить по-плохому! Ты сиди тут, а я сейчас...
Вернулся он ночью, когда я уже стал засыпать. Подошел он ко мне, сел на край лавки и сказал горько и насмешливо:
– Вот мы, мужики, а?
– А что?
– спросил я.
–
– повторил он раздумчиво, - и за что? За рюмку водки! Ах ты, дьявол, гладкая! Ну ладно! Я брат, только что от нее. Там чи-истого спирта привезли два ящика. Около чехауза лежит, вот она оттуда и того.
– Чувствую, - улыбнулся я.
– Граммофон откуда-то достала, мы все песни переслушали. Ах, одна хорошая есть "Ветерочек чуть-чуть дышит", - запел он пискливо.
– Тише, спят!
– Ай-яй-яй!
– покачал он головой, не слушая меня, - и стрелок этот у нее, как они уж помирились, шут их знает!
– Какой этот?
– Да тот же самый! Ну Савельев! Ах, ты ведь зимой у нас не был! Тут, брат, такой огонь у нас был! Он ко мне сюда с ножом приходил. "Зарежу!" молоденький, да дурашный! Усы носит, а ума-то чуть! Вот она его и дразнит. Ну, пес с ними, мы сегодня с ним помирились и чебурахнули по банке: "Он зашел в ресторанчик, чебурахнул стаканчик" и что-то еще, ти-ли-ти-ли-тили-бом - не помню. А спирту он мне обещал еще дать. Он сегодня там заступает.
– Заступает и пил?
Копнев только рукой махнул.
– А как же заступает пьяный?
– Как же, как же...
– рассердился он вдруг.
– Взял да выпил, а тебя вот не спросился. Пойди, сними! Какой же ты, ей-Богу, шебаршной! Что да почему? Да отчего? Правда, Марья говорит... Стой, она и тебе кое-что послала!
– Это еще зачем?
– удивился я.
– Пусть, говорит, ученый выпьет!
– засмеялся он.
– Нет, она баба ничего, ты зря про нее такого крайнего мнения. Пусть и ученый. Ах, дьявол! Ну ладно, сейчас...
– и он вынул из кармана пол-литра.
– Да подожди, Иван, - сказал я (мне показалось, что дверь ванной скрипнула), - вдруг Маша...
И тут мы увидели ее. Она только что проснулась и стояла рассолодевшая, теплая, растрепанная, Копнев было осекся, но сейчас же успокоился и засиял.
– А, Машенька!
– закричал он.
– А ну-ка, разрешите вас...
– он вскочил, схватил ее за руку и потащил.
– Да стой, Иван! Куда ты? Что ты?
– говорила она, упираясь.
– Маша, Маша, душа ты наша, садись с нами, раскрасавица ты моя!
– он чуть не плакал от умиления.
– Вот тебе малокалиберная - пей с ученым!
А как это он с черненькой? Он шагает, а она его под ручку и "тю-тю-тю!" Ну покажи же! Все свои! он не обидится!
Маша пригубила и схватилась за горло.
– Ой, как огонь! Это же чистый спирт, где ты достал его, Ваня? Да, я вечером проходила, видела, лежат там возле цейхгауза два ящика... неужели...
Копнев обнял ее и чмокнул в щеку.
– Вот кого я люблю! Ее! У ти, моя лелесая, у ти, моя!..
Маша отодвинулась.
– Ну не лезь, пожалуйста! Несет как из бочки! Небось, опять у той, кобылы...
– У ти, мой утеночек!
Рассердилась, смотри как губки дрожат! Где я был, там меня, Машенька, нет, а тебя это...– И-ди, и-ди! Бессовестный! Ишь ты подлый какой, что выдумал!
– Она встала и выплеснула ему мензурку под халат.
– Слышишь, не подходи, а то я сейчас...
И уж из коридора крикнула:
– И с этого часа все наши с тобой разговоры пустые!
Она ушла, а он поглядел на меня и горестно сказал:
– Вот ведь какие мы, мужики, а? И за чего? За рюмку водки! Это же уму непостижимо!
– и налил себе и мне по полной.
– А ну, давай!
Но когда я проснулся среди ночи, они уже помирились, ворковали и стонали, как голуби. Помню, проходя мимо ванной, я еще подумал: "Ну, от Машки что-нибудь добиться, это раз плюнуть!" А когда я минут через двадцать шел обратно, они уже сговаривались снова.
– Но поклянись мне святой иконой, Ваня, что ты никогда, никогда больше...
– стонала Маша.
– Машенька, - отвечал Копнев, - ты же знаешь, я человек глубоко неверующий.
Ложась спать, я взглянул на часы. Было половина первого, а в три меня разбудили. Я вскочил. Горел весь верхний свет. Возле меня стояла старуха дежурная сестра приемного покоя - и маленький татарин.
– Где ваш старший?
– испуганно спросила старуха.
Я быстро поглядел на соседние лавки - на них лежала постель, его не было.
– Одевайтесь и берите носилки!
– приказала она.
– Быстро!
Только что она вышла, я бросился в коридор к ванной.
– Нет его там, - спокойно и досадливо сказал парикмахер.
– Он только что мимо меня прошел, я спрашиваю: "Ты куда?" А он мне: "Не ложись. Сейчас принесу, пить будем". Да, пожалуй, выпьешь, подвела ведьма точку свою!
Вошел дежурный врач, завязывая халат на рукавах.
– Готовы? Ой, скорее копайтесь! Там же нашего товарища убили.
– Как?
– крикнул я.
Он ничего не ответил и вышел. Мы - я и парикмахер - с носилками пошли за ним.
Ох, как помню я эту ночь и следующее за ней утро!
Светало. Звезды еле мерцали на бледном небе. Все предметы выглядели четко, резко, жестко, как вылитые из железа. На дворе нас уже ждал конвой. Четыре рядовых и начальник. Когда мы с носилками сошли с крыльца, высокого, как эшафот, они молча двинулись вперед. Почему-то из всего этого памятного утра мне особенно запомнились серые штыки, поднятые к такому же серому недоброму небу.
В холодке рассвета мы прошли двор, вошли через арку в сад, и тут возле здания с амбразурами и решетками увидели двух человек. Один лежал животом на окровавленной траве, другой стоял поодаль под деревянным грибом. Он держал винтовку наизготовку и дико, но спокойно смотрел на нас. Между нами громоздилось что-то покрытое брезентом. Это и был спирт. Мы поставили носилки на землю.
Раненый (или убитый) лежал во весь рост, вытянув ноги в солдатских сапогах со стертыми подковами.
– Берите, - приказал доктор и, наклонившись вперед, тронул за пульс. Я взялся за ноги, парикмахер за плечи, и тут раненый развернулся, и я увидел, что это точно Копнев.