Ледобой. Зов

— Что Длинноус? — не понял Отвада, переглянулся со Стюженем. — Пусть войдёт, если приехал.

Гремляш сжал челюсти, как бывает, когда и поправить хочется и понимаешь, что никакие слова не распишут положение в красках. Просто кивнул и молча вышел, а через несколько мгновений четверо дружинных внесли носилки с чем-то подозрительно напоминавшим тело, укрытое полотниной. Положили на пол, в самой середке и вышли.

— Это что такое? — Косоворот полез вперёд со скамьи.

— Я — Мыка, дружинный Длинноуса, — в думную вошёл вой, судя по виду, откуда-то прискакавший. — Жив ещё боярин.

— Вижу, что жив, — Стюжень склонился над телом. — Что с ним?

— Это Сивый.

«Еслибыдакабыть твою в растудыть! — про себя выругался верховный. — Как же не вовремя!»

Длинноус вращал глазами и был не просто бел — он сделался землистого цвета и не переставал стонать, просто стон слышен не был и сотрясал всё его нутро. Видимо, его часто рвало, и нутряная муть испачкала ему все усы, но то, что осталось на усах, Стюженю совершенно не понравилось. Дурака рвало чем-то тёмно-зеленым с комочками, ну ладно, зелёное — это желчь, а комочки?

— Что Сивый? Говори толком, баран!

— Сивый заставил Длинноуса жрать землю. Отблеваться не получилось. Всю дорогу черным рвало.

— Дурень! Сюда-то зачем тащили? Костяк же на месте!

— А пусть князь знает! Какой-то скот всю дружину на ремни распустил, боярина заставил землю жрать, а ему с рук сойдёт?

— Ну, что я говорил? — Косоворот хотел было в порыве праведного гнева за грудки борзого старика ухватить и размотать по думной, ровно отрока, да осёкся. И без того убедительно. Вон у людей зенки пораскрывались — домой приедут, спать не смогут. За сегодня только и делали, что глазками хлопали. — Он опасен! Сивый ублюдок просто не в себе!

— Это вы не в себе, бараны! — а Стюжень сдерживаться не стал, сгреб в кулаки Косоворотову рубаху, и того вверх поднесло, ровно не было в нём кабаньих телес. Нет, может и взаправду в незапамятные времена был у боярина в прародителях кто-то из кабанов, но у этого — точно медведь. — В жадности своей тащите в рот что ни попадя. Что, тупица, тоже земли хочешь? Больше и больше? Вот гляди, один не переварил. Накормили его землёй досыта! Говорили же вам: хоть в мор пасть захлопните, беды не оберёмся, нет же! Лопать и лопать! Лопать и лопать! Лопнете, ублюдочное племя!

На Длинноуса уже никто не смотрел, а чего на него смотреть — вон здоровенного Косоворота медведь по думной таскает, а у того порты едва сухи, глазками хлопает да мычит что-то. Хрюкнуть хочет?

— Князь, так дальше продолжаться не может, — Кукиш повернулся к Отваде. — Или боярство, или Сивый.

— Он сломает всё, что строилось десятилетиями и веками! — Смекал подбросил дровишек в огонь. — Пусть мы плохи, но когда не станет боярства, края и веси обособятся, каждый станет сам по себе. Не будет Боянщины! И расплескается дикая вольница от края до края, от степей до моря. Она сметёт всё и всех. Останется только один, который вновь соберёт всё по крохам и станет князем. И угадай, кому из теперешних это под силу?

Зарянка испуганно прижалась к отцу, Отвада вскочил с места и, глядя куда-то в свод, громогласно проревел:

— Суду над Безродом быть!

— Еслибыдакабыть твою в растудыть, да с подвывертом!

* * *

Верна сама не своя проснулась — в испарине едва не плавала, простынь вымокла так, будто стирать взялась, да не высушив и застелила. Все эти дни давило, будто сидел кто-то на груди, дышать не давал. Вдохнуть хочешь, уже вроде понесла воздух в лёгкие — но как будто ремнями оплели, аж больно делается. И перед глазами нет-нет, зацветёт. И солнце кажется тусклым, ровно через цветную стекляшку глядишь. А уж откуда страх берётся, да во сне мучает, наверное, только Ясна и знает.

— Девонька, ты дома? — ворожея отворила дверь и прошла в горницу. Углядела Верну, остановилась было от неожиданности, да быстро взяла себя в руки. — Эй, ты в себе ли?

Верна сидела на ложнице, баюкала Снежка, глядела в никуда бессмысленным взглядом и сама качалась, ровно зелья опилась.

— Эй, подруга, в себе ли ты? — старуха подошла, присела рядом, положила узкую сухую ладошку Верне на лоб. — Эге, мать, да ты пылаешь!

— Я не больна.

— Так ведь ровно горячка тебя разбила!

— Снежок со мной.

— Виданое ли дело, сынком остужаться! Он у тебя малец не простой, да, но уж больно жутко ты выглядишь.

— С ним что-то стряслось, — бросила Верна и мотнула головой куда-то в сторону двери. — Я чувствую.

— Где Жарик?

— Ещё до восхода на рыбалку унеслись. Дескать, князь-рыба в это время у берегов ходит.

Ясна усмехнулась.

— Сама ещё мелочью сопливой бегала, а мальчишки постарше и отроки всё также ходили до восхода на князь-рыбу. Снежок подрастёт, тоже пойдёт.

— Его бы Сивому на рыбалку отвести, да может не свезти мальцу, — сипнула Верна.

— Ну-ка на меня смотри, — Ясна за подбородок развернула лицо Верны к себе. — Сама не в себе и взгляд мутный. Что видела?

— Мой в беде.

— Сивый без бед не может, пора бы уж понять, — ворожея постучала Верну костяшками пальцев по высокому лбу. — Это как простому человеку земля для ходьбы. Он так живёт. Он по ним в будущее ходит. Вот ты на берег по камням сходишь, и ведь не выбираешь, на который наступить? Даже вниз не глядишь. Вот и он так же. Сам специально не ищет, но которые беды на пути встречаются, перешагивает.

— Давно такого не было, — Верна крепче прижала к себе Снежка. — Ровно из жил верёвку свили и ну давай трясти на том конце, а у меня аж руки-ноги ходуном ходят. После того раза с нами такое.

— Это… когда По Ту Сторону ходили?

Молча кивнула.

— Иной раз внутренним взором до жути странное видится. Ровно выползли мы с ним из тех жутких краёв, а за каждым из нас оттуда верёвка невидимая тянется, стрелой тело пронзает, да где-то в груди, около сердца и прячется. Что там, в Потусторонье, творится не знаю, а только иногда кажется, будто за гранью наши с ним верёвки связаны. Всё ведь чувствую. На бабу какую сисястую глянет, губы облизнёт — а верёвка ледяной делается, и ну давай мне в нутро холодами задувать, требуху морозить. Но чаще другое… — Верна впервые за это невесёлое утро улыбнулась, — когда с добром вспоминает, будто от костра теплом веет, хоть тряпки скинь да растянись бесстыдно, чисто на пустынном берегу под жарким солнцем.

— Ишь ты!

— До того доходит, — Верна бросила мимолётный взгляд на дверь — не влетит ли сейчас Жарик, да не услышит ли то, что ему пока не полагается слышать. — Соски колом встают, а меж ног точно похлёбка кипит. И мокро и жарко! Хоть шкуру собственную расстегни, да сбрось, чисто верховку.

— А сейчас… — старуха с пониманием закивала и вопросительно подняла брови.

Верна слегка отнесла от себя Снежка, и Ясна увидела — соски едва тканину не рвут.

— Без Снежка долго не вытяну, в ледник брошусь.