Ледобой. Зов

— Отдыхайте. Полотенце у колодца, — хозяин показал рукой и исчез в доме.

— Я, кажется, стоя засну, — верховный потёр глаза, вставая с ложницы. — Прямо у колодца.

Безрод, осторожно ворочая скрипучий ворот, достал ведро воды.

— Уже и забыл, как это, когда вся рожа тряпьём замотана, — размотал тканину, намочил, потёр, выжал. — Держи меня, не то в ведро нырну.

— С тебя станется. Морской хозяин в дядьках, как никак, — Стюжень пристроил светоч в кольцо на колодезном вороте, совлек с себя рубаху, присоседился к ведру с другой стороны. — Чего уставился?

Безрод смотрел-смотрел, а потом вдруг хитро подмигнул.

— А давай, кто пузыри запустит дольше?

— Балда! Ты же фыркаешь, как тюлень! Всех кругом перебудишь! А разбудишь меньшого Косарика, чую, тебе же и убаюкивать придётся! И вообще…

— Что?

— Ты точно воевода? У тебя на самом деле своих двое? Малец, тебе сколько лет?

— А ты точно верховный ворожец? — Сивый зачерпнул в ладони воды, склонился над ведром, усмехнулся. — «Я бы сам встал, да боюсь переко…»

Стюжень, мрачно улыбаясь, положил ручищу Безроду на затылок и посунул в ведро. Тот не сопротивлялся и наружу не рвался, но когда через мгновение вода забулькала, и пошли донельзя довольные пузыри, старик за волосы вытянул Сивого наружу.

— Бу-бу-бу-бу-бу, — «страшный душегуб» надувал губы и в брызгах смешно косил снизу вверх.

— Цыц, бестолочь! — шикнул верховный. — Мальца разбудишь!

— Тот дядька с порубленным лицом победил, — старший сын Косарика, уже засыпая в колыбели, шепнул отцу на ухо. — Он смешнее пускал пузыри в ведре. А старый вообще не пускал. Я видел!

— Дядьку лихие ранили, — так же шепотом ответил стражник, подтыкая одеяльце. — Когда раны заживут, он будет ходить без повязки.

— У него старые рубцы, — отмахнул рукой мальчишка — ничего папка не понимает. — Все давно зажило. Вот такенные толстые! Как палец!

Косарик, тяжело сглатывая, вытер со лба испарину. Эко служивый тебя в пот швырнуло, сущее мгновение и ты весь мокрый. Весь! И внутри оборвалось, ровно в пропасть сбросили. Встать хочешь, а ноги не слушаются.

— Где рубцы? — спросил шепотом. Не оттого, что спят все, а разбудить жаль — просто голос от жути не идёт. Ужом выползает из глотки, такой же тягучий и неслышный.

Мальчишка нарисовал пальчиком прямо по лицу отца. Здесь, здесь, и здесь.

— А ещё тута, — показал на лоб.

— Показалось, — Косарик ухватился за последнюю надежду. — Светоч больно тускл. Видно плохо. Померещилось тебе, Пестря.

— Ничего не померещилось. У меня соколиный глаз, сам говорил.

— Да, говорил, — стражник, едва не подвывая от ужаса, взъерошил сыну вихор. — Спи…

А когда малец закрыл глаза, ещё долго сидел и про себя повторял: «волки», «волки»…

— А зря ты это сказал.

— Что? — Стюжень, кряхтя, устроился под одеялом поудобнее.

— День в дороге, ночь в тревоге.

— А что не так?

— Наоборот бы. Ночь в тревоге, день в дороге. Правильнее. Как бы лихо не подманил. Вторую ночь подряд веселье — это слишком.

Снилось и вовсе несусветное, будто Верна сидит у бабки Ясны, утреннее солнце брызжется светом аж с двух ладошек, только успевай щурится и отворачиваться, Жарик с мальчишками унёсся в лес, Снежок налопался до отвала, сопит себе в люльке, время от времени срыгивает и пускает во сне пузыри.

—…Всю душу себе вымотала! — ворожея постучала костяшками пальцев Верне по лбу.

— Ма, чую, что-то происходит! — благоверная заходила по горнице, время от времени встряхивая руками.

— Вон, тебя аж трясет, — Ясна усмехнулась.

— Честное слово, меча руки алчут. Или топора. Хочу вымахаться да забыться от усталости.

— Сотый раз повторяю, нечего тебе дёргаться.

— Ма, ты что-то знаешь! Вы со Стюженем последний раз долго говорили. О чём? И вид у тебя был невесёлый. Это его касается? Я ничего не знаю! На Большой Земле не бываю, с купцами не общаюсь, но точно знаю — кругом заваривается нехорошая каша. Мало нам напасти с мором!

Ясна глубоко вздохнула, взяла Верну за руки, подвела к окну, усадила у стены.

— Послушай меня, девонька. Нет в мире пары, которую боги сшивали бы с большим тщанием. Тебя и Безрода связывают сотни швов. Вспомни, сколько швов ты сама ему подарила, и никогда не забывай, что те рубчики проходят через ваши сердца.

Верна вскочила, оперлась о подоконник, замотала головой.

— Сколько лет прошло, успокоиться не могу. И серпяной скол помню, и рубку на поляне, и побоище с лихими. Не поверишь, готова день и ночь дыханием растапливать те сердечные рубцы, ладошками до ровного разглаживать! И растапливаю и заглаживаю! Но он уходит от меня! Ты слышишь? Уходит! Ровно натягиваются те швы, дух из меня тащат!

В горницу влетел Тычок. Взъерошенный, глаза горят, со сна ещё не пригладил вихры, и те торчат в разные стороны, ровно ежовые иглы, ложиться не хотят. Женщины переглянулись.

— Тебе, старый, тоже кажется, что кругом нехорошая каша заваривается?

— И не вздумай меня учить, ведьма! — егоз полыхнул, будто только искры ждал, подскочил к Ясне, затряс пальцем перед лицом. — Ясное дело заваривается! Тычок вам не корчёмный пьянчук! Понимать надо!

— Да что стряслось? — Верна склонилась над Снежком, от резкого стариковского выкрика он заворочался.

— Сон вещи видел, — Тычок, стрелял по горнице глазами, что-то искал. — Беда князю грозит. Где мой меч?

Верна и Ясна переглянулись.

— У тебя, старый, сроду меча не было.

— Ты мне рот, поганка, не затыкай! Был меч! Безродушкин! Тот с костяным навершием. На хранение мне оставлен с наказом блюсти и беречь! Куда дела?

— Твой же меч! Уж как сохранил да сберег! — Ясна, едва сдерживая смех, развела руками. — Да что такого может князю грозить? Дружинных вокруг, как семян в клубнике!

— От змеи за доспех не схоронишься! — старик назидательно погрозил пальцем, переводя взгляд с одной на другую.

Верна тревожно посмотрела на Ясну. «Правда что ли?». Та еле заметно кивнула.

— Я должен немедля собираться в Сторожище! Как раз ладья должна придти. Слышите? — старик замолк и призвал к тишине. — Слышите, гомонят? Лязг доспеха слышите? Уже, наверное, пристали! Это Моряй за мной идёт!..

— Подъём, старый.

— Что такое?

— Зря ты это сказал.