Ледобой

Лежала и уснуть не могла. На каждый шорох вострила ухо, не муженек ли за лаской встал? Сколько глядимся друг на друга, со двора Сивый ни ногой. Других баб в дом не водит, сам за порог не шастает, Гарьку, эту хитрую коровищу, не считаю. Дать ей волю, станет Безрода на руках носить. И без того в рот заглядывает, каждое слово ловит. А ведь не любит она его, или я чего-то не вижу, не понимаю? Тогда что? Не знаю, теряюсь в догадках. Столько времени постылый муженек ходит бабой необласкан – жду, когда у него кончится терпение, жду, что полезет брать силой и боюсь, что не совладаю. Много сплю, лишний раз руки не подниму, силы берегу. Тружу себя, дорогую, помаленьку, не в тягость. О боги, мне бы прежней стать, когда сильничать полезет!

Сама не приметила, как сморило. Уснула. Слава богам, этой ночью Безрод за лаской не полез. А утром первое, что увидела, едва раздернула веки – его синие холодные глаза. Будто ключевой водой окатили, махом проснулась. И помнится, даже застонала от досады. Мне снились Грюй, отец с мамой, сестры, казалось, вот вскочу с ложа и прыгну отцу на руки. А он закружит меня, кобылу здоровенную, ровно дитя-трехлетку. Кажется, смеяться во сне начала… Разбудила, дурища, Безрода! На самой заре постылый муженек навис надо мною, ровно каменный истукан, и спросонья никак не могла понять, как он смотрит: зло или с добром. Уже сколько времени гляжу в синие глаза и все не могу понять, что за человек – добр или зол, честен или пройдоха, смел или трус. Никак не могла понять, но вот открыла глаза, и будто кто-то свыше надоумил – страшный человек Сивый. Слюной не брызжет и глазами не вращает, но все равно страшный, будто ножевое лезвие. Такой же холодный и блеклый. Когда бросится? Сейчас? А что захочет меня – уверена. Писаной красавицы, ножами да мечами подпорченной, без переднего зуба, с опухшим носом, с подбитыми глазами как не захотеть? Аж самой делается смешно сквозь слезы.

Благоверный долго на меня глядел, насквозь простуживал студеными гляделками, но и меня батя не пальцем делал. Глаз не отвела, хотя и замерзла. Смотрел, смотрел и говорит:

– Встань.

Встала. Долго вставала, с ленцой. Хотела в бешенство ввести. Куда там!

– Дичиться еще долго будешь? Не хватит?

Хватит? Как же мне не дичиться, ведь вас даже рядом не поставишь! Как можно равнять Грюя, светлого, будто солнечный луч, да тебя холодного, точно зимний лед? Разве заменишь человеку блаженное тепло звенящим морозом? Ненавижу! Так и сказала.

– Ненавижу!

А Сивый лишь кивнул и ухмыльнулся, как будто этого и ждал. Не сказать, что Безрод великан, мы с ним почти в одном росте, ну, может быть, он перерос меня всего на пару пальцев. Думала даже, в рукопашной сойдемся – заломаю. А он, усмехаясь, обнял и поцеловал. Да так скоро, что и моргнуть не успела. Глазами не успела хлопнуть, а руки сами сделали, что было нужно. Как серпяной скол в ладони оказался, сама не поняла. Впрочем, это не удивительно – с ним засыпала, с ним вставала. Его-то и сунула Сивому в пузо, остервенело так, зло. Обломок длиной в ладонь с пальцами почти весь в брюхо и сунула.

Думала, рухнет Безрод. Не рухнул, сволочь, только губы поджал. Отпрянул, а глазах столько темноты разлилось… будто в небе перед грозой. И держался бы за бок, да стонал – нет же! Стоял прямо, белый, как некрашеное полотно, усмехался и тащил скол наружу. Пригляделась и обмерла от удачи. Помнится, Гарька болтала, будто Сивый на ножах бился за меня в драчной избе и получил нож в бок. Скол пришелся тютелька в тютельку в старую рану, как будто сами боги направили мой удар. Безрод стоял и тащил из себя острое железо. Зубья не пускали наружу, рвали тело по живому. Едва жилы на лезвие не намотал, пока тащил. Знаю, больно было, а все равно стоял и криво усмехался.

Рывком вытащил ржавый клин, аж прожилки выползли наружу за лезвием, отряхнул и заскрипел зубами. Думал, не услышу. Услышу даже стук капель крови о землю, да на каждую стану приговаривать: «Беги скорей, весь пол залей, беги-выбегай, жизнь вылетай!» Вот такая гадкая, ничуть не пожалела о содеянном. Сивый стоял и ухмылялся, а у меня кровь к лицу прилила. Думала, немедленно начнем драться, в мыслях уже садила кулаками, грызла зубами. Челюсть Безрода медленно заходила, и мне показалось, будто от гнева он обо всем позабудет. Позабудет о том, что я баба, о том, что хотел искать со мною счастливой доли. Уж я бы точно позабыла, едва кровь ударила в голову. Ага, как же! Биться станем! На меня дунь покрепче – с ног снесет, а все равно будто крылья за спиной выросли, море сделалось по колено. Сивый только усмехнулся и что-то сделал руками, жаль не увидела что. Перед глазами все померкло, а Безрод размылся в неясное пятно. Только зубы мои и клацнули. Так приложил, что вон из меня память. И когда успел?

В память вошла от удушья, лежа на сене. Кто-то тяжелый давил на грудь и не давал дышать. Не сказать, что испугалась, просто стало гадко и злостно – дернулась во всю мочь и смачно выругала постылого мужа. Говорить было очень больно, в затылке вдруг отдалось. Не иначе Сивый челюсть мне своротил. Глаза открыла, вижу – коленями придавил, пальцем пробует на остроту серпяной скол, кровища из раны так и хлещет, а сам с каждым вздохом белеет. Так вот как Сивый дело обернул! Думала сильничать станет, закроет рот и отомстит бабе по-мужски, так нет же! Порешить удумал! И что ему от меня несговорчивой ждать? Любви да ласки? Хороша ласка! Острым лезвием да в старую рану. Ай да я! Ай да дура! Не убила, только разозлила. Распорет мне грудь, вынет сердце, и съест на моих глазах, пока подыхать буду.

А Безрод подцепил пальцем рубаху у ворота и дернул вниз. Хлипкая ткань с треском разошлась, и явилась я Сивому вся, как родила меня мама на белый свет. Волны жара захлестнули лицо, наверное, стала пунцова, чисто зарница и шипела, как змея. Только плевал он на меня, полудохлую, что извивалась под коленями! Я тогда крикнула: «Трус! Баба! Нелюдь!»

А Сивый на мои крики и бровью не повел. Хотя нет, вру. Криво усмехнулся и положил руку на левую грудь. Закусила губу, удерживая крик внутри – не дождется – и отвернулась. Но Безрод мягко взял меня пальцами за подбородок и заставил повернуть голову обратно. Хотел, чтобы видела. Взмолилась тогда горячечным шепотом:

– О боги, Ратник, я больше твоя дочь, чем Матери Земли, так почему же мои глаза не мечут молнии? Сделай так, чтоб хоть разок я стала подобна тебе, дай моим глазам грозовую силу, не дай снести позора и остаться жить! Не дай!

Мой муж только усмехался. Я лежала на собственных руках, заведенных под крестец, голова мало не раскалывалась, а на животе сидел Безрод и стискивал ногами, как норовистую кобылицу. Помню, процедил сквозь зубы что-то обидное, я даже вспыхнула ровно костер.

– Думал, горяча, будто пламя, но оказалась холодна, как лягушка!

Себя от злости позабыла. Лицо заполыхало, будто сунули носом в колючий снег. Не сразу поняла, почему Сивый усмехается. А он просто ущепил пальцами, твердыми, будто камень, кожу над левой грудью, там, где второй месяц жглось рабское клеймо, и срезал одним махом, едва не с пальцами вместе.

Сначала не поняла, отчего так запекло в груди и стало горячо, ровно кипятком ошпарили, потом скосила глаза и… дыхание сперло. Память медленно утонула в потоках крови, что потекли из меня, как вода из дырявого меха. Не иначе Безрод задел сердце, и в нем отверзлась жуткая дыра.

Я металась в жару и сквозь это пылающее марево что-то видела, что-то слышала, и даже что-то говорила. Должно быть, несла полную чушь. А Сивый нес меня. И как мы оба не рухнули, тогда не поняла. Мерно покачивалась на его руках, ровно дитя в люльке, а жаром всю охватило – едва до углей не сгорела. Ни руку поднять, ни ногой брыкнуть. Помню еще бабкин глухой крик. Испугалась ворожея за меня. Думала, убил. А я мало на небо от счастья не взлетела. Больше на раба!

– Боги, боженьки, зарезал? – упавшим голосом глухо вопросила Ясна.