Ледобой

–Нет! Не уйду! – Второй зловеще улыбался.

–Сдай в сторонку. – прошептал за спину ее провожатый.

Насмерть перепуганная, отошла подальше, встала за березкой. Слишком далеко зашли игры, слишком далеко. Думала просто погулять, ладному молодцу голову поморочить, местных парней позлить, – оно же вот как обернулось! Такая каша из-за нее, сопливой, заварилась! Должно быть, серьезные виды имел на первую девку округи кудрявый да плечистый. А тот, второй, громогласно рассмеялся, только недобрым получился его смех. Показалось, будто земля под ногами ходуном заходила, все косточки задребезжали, самый воздух затрепетал, и ни листочек не шелохнулся на березе. А когда отгремел громогласный смех, двое, что назывались братьями, ринулись друг на друга. У Ясны ум за разум зашел. Рот раскрыла, а дышать забыла.

В лесной глуши, на звериной тропе, разыгралась жестокая сшибка. Ясна никогда не видела, чтобы так бились. Не так дрались парни в их деревне, не так бились вои, что иногда бороды друг другу прореживали. Не так. Будто земля стонала, деревья гнулись от поединщиков прочь, а парни, побитые и разбросанные по сторонам, со стонами расползались кто куда. Воздух напитался чудовищной силищей, того и гляди загустеет, все равно, что холодец на морозе. Ясна присела у ствола, обняла ноги руками, сникла, зашептала обережный заговор. Думала – ослепнет, думала – оглохнет, думала – из памяти уйдет, громы грохотали, земля дрожала, деревья гнулись. А когда приоткрыла один глаз – бабье ведь никуда не спрячешь – да искоса посмотрела на поединщиков, у самой дыхание перехватило. Ее провожатый гнул брата в колесо, одолевал, ломал. По чуть-чуть, понемногу, но ломал. Тот, второй, не сдавался, сам давил, но нынче выходило не в его пользу. Нелегко далась победа, – даже подумала, что, схватись они в другой раз, все могло быть по-другому. Показалось, будто смешливому не хватило только везения…

Второй, пошатываясь, уходил в лес, а статный, да кудрявый, теперь снулый и растрепанный, прислонился к березе, и отчего-то дерево заскрипело. Сама не поняла, как подошла, сама не упомнила, как кивнула, едва он спросил: «Пойдешь за меня?» Той же ночью все и сладилось. Страшное потом случилось.

Парни поглядывали с опаской, обходили десятой дорогой. Еще не сошли синяки, еще не обсыпалась кровяная корка с губ. Подруги с завистью поглядывали. Не абы кому приглянулась, этот синеглазый – боец не из последних. Окрестные парни тому доказательством – не ходят, а горбятся, не говорят, а кривятся. Синеглазый ушел, но обещал вернуться. Просил ждать. И все бы ничего, – только взрослые вои, которым парни рассказали о сшибке на звериной тропе, мрачно качали головой. Дед Хмур, самый старый воитель в деревне, непонятно как доживший в ратном деле до глубоких седин, все пытал Воробья и остальных:

–А статью каков был?..– Разбросал по сторонам, ровно молодь неразумную?..– Говоришь, глаза холодные?..– К земле гнуло, значит?..

Потом долго молчал, положив руки на клюку. Велел кликнуть Ясну, а когда первая красавица встала на глаза, просто спросил:

–Как звать-то, сказал?

–Нет. – Ясна покачала головой. – Сказал – просто ратник! Просто ратник.

Дед хранил молчание, глядя на молодицу глазами, выцветшими от древности, и отчего-то покачал головой. Отправил девку восвояси, а парням наказал днем и ночью ходить за Ясной точно хвостики, след в след. Одну не оставлять, и чтобы никто чужой на перестрел не подошел. Парни тогда почесали затылки, спросили, – дескать, зачем все это надо. Хмур что-то недовольно буркнул, и добавил, чтобы не менее трех парней в шесть острых глаз приглядывали за молодицей, причем оружные. Охотники белке в глаз попадали, им добрый лук не в тягость. Спросили только, долго ли ходить за Ясной, ровно тень.

–Пока не скажу, будете ходить! – отрезал Хмур. А когда озадаченные парни ушли, дед помрачнел, нахмурился и все повторял в бороду: «Не может быть…».

И не подозревала, что ходят за нею, – когда трое, когда четверо. Легко ли заметить парней, что кабана обходили, не спугнув? А как-то пошла с подругами в лес по грибы, – и сама не поняла, как заблудилась. Заплутала. Тропка наврала, что ли? Глаза подняла, а подруг и нет. Страшно перепугалась тогда. Заозиралась, ища подмоги, и прямо напротив услышала хруст ветвей и шорох травы в чаще. Кто-то шел. Перепугалась. Нет бы обрадоваться живой душе, а вот взяла да перепугалась. Стояла и глядела в чащу, откуда шел треск. Сердце билось, ровно у загнанной. А когда из лесу вышел… глазам не поверила, назад попятилась, такой испуг взял. Да что там испуг – страх, страшище! Сердце в пятки ушло, показалось – бежит, сломя голову, хотя не сделала ни шагу. Все остальное видела, будто в тумане. Отовсюду изникли парни, – свои, деревенские. Четверо. Встали перед нею, отгородили от чужака, заслонили собой. Луки натянули. Не подходи! Чужак шел напролом, от стрел не уворачивался, только руками прикрывался. Стрелы впивались острыми жалами – которая куда, но пришлый сломал парней с ходу, молодцы только вскрикнули. Лишь Воробей продержался дольше всех, да и тот упал. А ведь все четверо были не из слабаков. Воробей на медведя в одиночку ходил, а Тресь прошлым летом секача без подмоги взял. Дальше от ужаса, боли и отвращения себя забыла. Кричала, билась, на помощь звала, задыхалась…

Вернулась затемно, платье порвано, волос растрепан. Как добралась, не помнила, – своими ногами, или на чужом горбу, не помнила. Все подернулось туманом. Дурнотою была полна по самое горло, только закашляйся – вывернет всю наизнанку. А еще казалось, будто кто-то нес на руках, да на ухо доброе нашептывал. Была уверена – это синеглазый вернулся, только поздно. Всего и осталось, что поднять с земли истерзанную, опоганенную, да отнести домой.

Ясна слегла. Сколько времени прошло, не считала, целыми днями лежала в избе, глядела в потолок. Опостылело все. Хмур приходил. Встал на пороге, долго глядел, ровно на полоумную, покачал седой головой и вышел.

Мать не знала, что еще сделать, как любимое дитя к жизни вернуть. Заставляла работать, да все из рук валилось. Веретено в слабых пальцах не держалось, ухват падал, словно брала неподъемный меч. Походит по дому – и валится с ног долой. Хмур пришел еще раз, через седмицу или две. Присел на краешек лавки, поглядел искоса и повел рассказ. Издалека начал. И пока старик рассказывал, Ясна рот раскрыла, от ужаса дышать забыла. Хмур враз объяснил громы и молнии при полном безветрии, холодные глаза обоих братьев – цвета студеного неба, – дрожь земли.

С тех пор стала ни жива, ни мертва, каждый день к себе прислушивалась и однажды поняла – тяжела. Не к матери побежала плакаться, обезумела, по всей деревне бегала растрепанная. Блажила, ровно умер кто, Хмура искала, нашла, бросилась деду в ноги и долго не могла уняться. Старый гладил ее по затылку узловатой ладонью и ничего не говорил. Молчал. Что тут присоветуешь, – сама должна решить. Хотя чего тут решать, все ясно как белый день. Нельзя зло в мир пускать, нельзя.

Бабка-ворожея помогла вытравить нежеланное дитя. Дождались урочного срока, и Ясна исторгла то ли зло неизбывное, то ли счастье неизмеримое. Разберись теперь. Потом долго болела. Замуж больше не пошла, да и не звали. Целыми днями пропадала у бабки-ворожеи, от людей отгородилась, переживала – и до конца пережить не могла. Навсегда запомнила спокойные серые глаза, которые с одного лица будоражили ожиданием чего-то неведомого, а с другого лица студили неописуемым страхом. Душа пряталась от дурных воспоминаний поглубже – и спрятаться не могла – цепкая память мешала забыть пережитое. Холодные, спокойные глаза каждую ночь, в каждом сне…

– Бабка Ясна, тебе худо? Голосом Сивого только песни играть, а теми песнями девок привораживать. Вывел из накатившего прошлого, как путеводная нить. Холодные, синие глаза глядели участливо, будто в душу заглядывали. Участливо, да все равно холодно. И как только умудрился совместить несовместимое? Ясна помотала головой, прогоняя призраки минувшего, но холодные глаза остались перед нею. Не может быть! Не может! Думала, больше не случится увидеть подобный студеный взгляд, и вот на старости лет довелось. – Да ничего, жить буду, Сивый! – И то ладно. – В Торжище Великое зачем приехал? И куда теперь отправишься? Безрод лишь плечами пожал. За чем приехал, то и взял, а в какую сторону света теперь смотреть, – и сам не знает. Взял следующее поленце, утвердил на колоде, занес топор и, морщась, опустил. – И матери, стало быть, не знаешь? – Не знаю, – буркнул Безрод. – А лет тебе, Сивый, сколько? – Сколько есть, все мои! – Не просто любопытствую. Думку имею. – Мне твои думки неведомы. – Безрод, щурясь, глядел на бабку. – Кажется, знаю я твоего отца. Ровно гром средь ясного неба громыхнул. Безрод выронил топор, прянул на шаг назад. Сначала Стюжень, теперь вот Ясна. Оба далеко смотрят, глубоко глядят. Ворожцы – особые люди, дальше прочих видят, и странное дело, Безрод верил обоим. – Ну? – только и бросил, кося исподлобья. А Ясна глядела на седого парня, неровно стриженного, расписанного ножом по лицу, и лишь крепче сжимала губы. А надо ли это, Сивый? Станешь ли счастливее, когда узнаешь своего родителя? Нет, не станешь. Все равно не обнимешь, не скажешь: «Вот и я, отец!». – Ничего я тебе не скажу! – глухо обронила старуха и махнула на дровницу. – Да и ты не зевай. Вся поленница на тебе. Сегодня же наколешь! Безрод остался один на один с дровницей неколотых чурбаков. Босой на холодной земле, подмерзшей за ночь. И такой же холодный внутри.

– Вынеси во двор подышать. – Ясна кивнула на хворую. – Звать-то ее как? Как звать? А боги ее знают! Не у кого было спросить. Крайр явно не знал, пленница же в беспамятстве пребывала. – Сам снеси. Этой вот не давай, – кивнула бабка на Гарьку и слегка улыбнулась. – Твоя баба, тебе и нести. Безрод прошел к лавке, которую занимала битая рабыня. Та как раз приоткрыла глаза, насколько позволяли синяки и отеки. Не разглядеть зрачка, не понять, со злобой глядит или с добром. Хотя какое тут добро! Понимает, что рабой куплена, уж не счастьем ли безмерным ей полыхать? Завернул в овчинную верховку, осторожно поднял на руки, вынес на крыльцо, усадил на широкую ступеньку, прислонил к перильцам, сам опустился рядом. Поплотнее укутал. Поглядел и так, и сяк, вернулся в избу, взял еще одну верховку, бросил в ноги. С такими ранами парням поздоровее пришлось бы несладко, – что же о девке говорить? – Звать-то как? Молчала. Глядела узкими щелками-глазами и медленно сползала по перильцам спиной. Трудно еще сидеть, прилечь бы. Безрод подхватил сползающее тело, аккуратно уложил на тес. – Ве рна зови, – прошептала едва слышно. А все равно сильнее стал голос. Теперь не нужно к самым губам пригибаться. Глядишь, и поправится. – А дальше что? – еле слышно спросила битая. Дальше что? А что нужно будет, то и случится. В свое время узнаешь, только поправляйся скорее. И никуда тебе не деться. Что-то еще порывается сказать, с силами собирается, воздуху набирает в разбитую грудь.

– Ты страшный. Как сама смерть, – сказала, как выдохнула, так же тихо.Безрод лениво усмехнулся.– И без сопливых скользко.

Надерзить, что ли, хотела? Характер показать? Надеялась, что осерчает – и жизни лишит? Дескать, рабой не была и не буду, дорогой хозяин! Лучше теперь узнай, что купил, чтобы потом в бешенство не входить. – Дерзка больно. Согласно кивнула. Да, дерзка, а такую постылую жизнь ни во что не ставлю. Хочешь лишить жизни, – лишай теперь же. На ноги встану, бита буду, а по-твоему не бывать. Головы не склоню, с рабством не свыкнусь. Дурой уродилась, дурой и помру. Покуда жива, дурость будет наружу лезть. – Ну и ладно, – махнул рукой Безрод. Там поглядим. Лишь бы на ноги встала. – Надышалась? Не морозит? Верна устало моргнула. Студено. Но диво как хорошо, будто с каждым вдохом жизни прибавляется, кровь быстрее по телу бежит.