Ледоход
Шрифт:
Старикъ снялъ руки съ копировальнаго пресса и сложилъ ихъ на груди. Въ тускло-освщенной, просторной и пустой контор, среди безмолвія ночи, сдой, блдный, съ сверкающими, смятенными глазами, онъ на разстроенную, убитую Шейну производилъ впечатлніе
— Невозможно! — шипящимъ шопотомъ сказалъ старикъ, впиваясь въ жену глазами. — Это ледоходъ!.. Выйди во время ледохода на берегъ и поставь заборъ, перегороди льду дорогу, — поможетъ?.. Когда все уже взломилось и ищетъ выхода, и несется впередъ — поможетъ теб?
Старикъ сдлалъ шагъ къ жен и нагнулъ голову.
— И я и не хочу, чтобы помогло, отчетливо, раздляя слоги и напирая на нихъ, сказалъ онъ. — Дти Меерштейнихи, ты говоришь: дти доносчика процентщика?.. Пусть! Пусть! А мои дти… Моя молодость далека, свою жизнь я потерялъ, я ничего не сдлалъ… Я въ конторской передней воспитался, я темный человкъ, я остался ничтожнымъ пшеничникомъ. Но меня Богъ благословилъ дтьми, — и они пусть идутъ!..
Онъ на мгновеніе остановился.
— Я не знаю, кто изъ нихъ правъ: Яковъ или Соня, но… — Онъ поднялъ кулакъ и сдлалъ такой жестъ, какъ если бы забивалъ гвоздь. — Пусть они идутъ! пусть они идутъ!.. — съ силой сказалъ онъ и отвернулся.
Онъ
отвернулся, — и страхъ вдругъ объялъ его, темный, позорный, въ мучительный трепетъ ввергающій страхъ.Коралловая капля въ углу сжатаго рта сверкнула во мрак, и шопотъ предсмертный прохриплъ, и потянулось подъ погребальное пніе черное шествіе… И другое шествіе затуманилось въ глубин, уже не черное, а срое… Кандалы забряцали, сверкнули штыки… Вокругъ снга, и льды, и дикіе зври, и дикіе люди, и ночь, которой нтъ конца, и мука, которой нтъ исхода…
Нтъ дтей, нтъ дтей, нтъ дтей…
И онъ, старый и больной, всю жизнь страдавшій и носившій ярмо для дтей, одинъ остался ко склону дней своихъ съ Шейной, и безъ словъ сидятъ они другъ противъ друга, сдавленные пустотой, замученные думой, одинокіе и нмые, какъ камни…
И усталое, высохшее тло старика трепетало отъ тяжкаго и ненавистнаго страха.
Нтъ дтей… нтъ дтей… нтъ дтей…
X
А Шейна, поднявъ голову, съ новымъ чувствомъ смотрла на мужа…
И ей было страшно, и ей было больно, но что-то бодрое и величавое забилось въ ея груди…
Въ эту минуту она не завидовала Меерштейних.
Понятнымъ сдлался мужъ, родне стали вдругъ дти, — и въ глазахъ загорлось выраженіе гордаго вызова…
1904