Ледолом

…Неожиданно Герасимовна встала с крылечка, на котором сидела, видимо поджидая меня.

— Егорка, — обратилась она ко мне, — жнаю, што вы шожгли швяту икону в пешке. Грех-от какой великай шодеяли! Жнаю, Надя на тот великой грех подвигнула и тобя. Но ты не горюй. Идём ша мной. Шпашти твою дущу бешшмертну помощ хошу. Вшё в энтой жижни — тлен, а душа — вешна.

— Куда, бабушка, ты меня приглашаешь? — поинтересовался я.

— Не шпрашивай. И никому не рашшкаживай. Я тобе худа не изделаю. Идём. Ты таку крашату ужришь — вшую жижню помнить будешь. Наде ни жа што не обмолвишь. Айда шмело.

Я ей как-то легко поверил, — я вообще излишне доверчивый, что меня впоследствии в тюрьму завело, — и мы пошли неведомо куда. Признаться, меня предложение Герасимовны заинтриговало. Хотел сперва написать «заинтересовало», тогда такое слово я и употреблял, но сейчас думаю, первое — точнее. Тайна, всё-таки манящая тайна скрывалась в этом слове. И если бы я его знал тогда, то так и подумал. Что она такое хочет показать, чтобы на всю жизнь запомнилось?

А привела она меня в Симеоновскую церковь. Завела в неё и наказала: «Шмотри, и душа твоя ошиштитша». А сама ушла. Вероятно, из-за боязни предстать перед опасными «товарищами» в милицейской форме. Так мне тогда думалось. Хотя в церкви я никого из них не заметил.

Долго глазел на развешанные по стенам иконы. Восхищался некоторыми. Возле многих из них тлели маленькие красные язычки пламени в круглых прорезных, наверное серебряных, чашечках на цепочках. Однако больше всех привлёк моё внимание огромный деревянный крест в правом углу церковного помещения. Не простой крест: вертикальный брусок с тремя горизонтальными перекладинами. На нем изображён, и весьма искусно, выпиленный по контурам тела, как бы прибитый гвоздями полуголый человек с несколько поникшей русой головой и негустой бородкой. Ну и ну! Прибитый большущими гвоздищами, какими, я видел, трамвайные рельсы к шпалам «пришивают»! Их болтами рабочие называли.

Я стал осторожно приближаться к страшной картине.

Когда вплотную подошёл к этому ужасному изображению, то наткнулся босыми ногами на округлое основание, выпуклое, похожее на холмик из камней. Крест оказался вставленным в этот, вероятно вырезанный из дерева, из огромного чурбана, покрашенный в тёмно-охристый цвет, холм. Под крестом же лежали, наверное, приклеенные выпуклые же белые череп и две перекрещённые кости под ним. Как на флибустьерском чёрном флаге. Настоящие, что ли? Мы такими черепами в уличный футбол играли, притаскивая из траншей, вырытых пленными фашистами напротив кинотеатра имени Пушкина. Вообще-то я самих фашистских головорезов-копачей не видел, но знающие ребята — очевидцы рассказывали, что эти траншеи под фундаменты новых зданий вырыли именно пленные немцы. Похожие черепа и кости из траншей я видел на изображениях пиратских флагов в книжках о морских приключениях. Странно!

Рассмотрев всё это, я особенно внимательно вглядываюсь в лицо прибитого к кресту. Поднял глаза выше, и сейчас же из ближайшего окна на крест хлынул солнечный свет (дождик кончился!). Я близко увидел лицо пригвождённого. Оно вдруг засияло, будто подсвеченное изнутри. Цвет тела настолько походил на настоящий — не отличишь. (На Миассе мне встречались мальчишки и девчонки с такими же сияющими телами под яркими солнечными лучами.) Немного склонённая на бок голова уже не казалась безжизненной. И капли крови на чистом лбу, чуть загустевшие от теплоты тела, подтверждали неоднократно виденное мною. У меня самого постоянно кровь из царапин, проколов и порезов быстро загустевала и подсыхала. Выступившие капли крови из-под венка с колючками, на лоб надвинутого, хотелось пощупать, чтобы убедиться, — венок настоящий? И стереть кровь ладонью, послюнявив палец по привычке.

За что столь чудовищную, по-фашистски, расправились с несчастным человеком? Кто? Может быть, его фашисты и казнили? Они и не такие зверства творят! Но церковь-то старая, дореволюционная. Значит, не эти головорезы зверствовали. Надо поточнее разузнать. У Герасимовны.

Внимательнее вглядываюсь в изображённое лицо невиданного доселе человека. Глаза его с непросохшими слезинками в уголках глаз, у переносицы, полузакрыты — так мне увидилось. Из пронзенных ладоней и ступней тоже просочились капли крови, соединялись, стекая струйками.

На левой стороне груди, там, где бьётся сердце, тоже видны алые потёки из раны. Хотя ему, судя по всему, нанесён смертельный удар в сердце, но он, на кого я воззрился, не производит впечатление умершего человека: лицо его спокойно и торжественно. Может быть, его ткнули в грудь не очень глубоко, и он не умер? Похоже, в обмороке потерял сознание.

Кто это, что за человек? Надписей я не нашёл, лишь наверху слева начертано слово «Иис» с закорючками над буквами, а справа — «ХС» с такими же значками.

Я не мог отойти от этой страшной картины, она будто притягивала к себе. Порою мне казалось, что веки этого несчастного человека чуть-чуть приоткрываются и он печально и пристально вглядывается в мои глаза. Жутковато становилось от этого полускрытого взгляда. Вернее — полузакрытого. В пустом-то храме.

Это наваждение кончилось, когда ко мне — в церкви, похоже, и на самом деле никого больше не находилось — подшаркала Герасимовна и почему-то шёпотом сказала:

— Пошли, Егорий.

Проходя мимо большой иконы, закованной в металлический блестящий панцирь, как в той разорённой церкви на Алом поле, старушка шепнула:

— Вот твой швятой и жаштупник Георгий Победоношеш.

— Почему — мой? — мелькнуло в голове. — А, ну да, меня же иногда зовут почему-то Герой, Георгием…

Мы вышли из церкви, и Герасимовна повела меня в бревенчатый дом во дворе, напротив храма, в углу ограды, справа.

Там я встретился глазами с очень строгим на вид попом, с седыми длинными волосами и белой бородой, — ни разу не встречал такого — весь белый. Герасимовна подобострастно назвала его «батюшкой», а затем «отцом Александром».

— Кланяйша, — шёпотом же приказала мне моя спутница. Я не склонил головы. Даже и не подумал: зачем? с чего ради?

За мной наблюдал зорко голубыми глазами, в белых же ресницах, белобровый поп.

Далее под речитатив седовласого и белобородого «батюшки» моя голова под давлением его тяжелой руки трижды окунулась в большой медный чан, стоявший на столе посередине комнаты. Это действо свершил решительно сам «батюшка». На себя я надел алюминиевый крестик на ниточке.

Так свершилось моё второе крещение, о чём стало известно много позднее. Мама раскрыла и этот секрет. Оказывается, бабушка совершила этот обряд, когда я был совсем крохотулей.

Когда мы с Герасимовной вышли из «крештилки», я спросил её:

— А зачем это? Зачем дедушка меня в тазик головой окунал?

— Батюшка тебя крештил. В швятое таиншво пошвятил. Тепериша ты, Георгий, хриштиянин. У тебя ешть швой ангел-хранитель. Ён будёт тобя зашишшать от вшех напаштей. Молишь Богу и ангелу-хранителю и вшем швятым. Шитай молитвы, а в шеркву не ходи, а то иж школы выгонют. Лиходеи неверушшия. Шлуги шатаны.

По пути домой Герасимовна без умолку рассказывала мне о святых, об Иисусе Христе и Пречистой Деве Марии, но я, признаться, понял немногое. Разве лишь то, что пребитый к кресту и есть Иисус Христос. Чьё изображение увидел в Симеоновской церкви. Всё, что Герасимовна мне старалась втолковать, походило на сказки, до которых я был большой охотник и успел перечитать уйму — от уральских до арабских.