Ледяной клад

Рука была занята чайником. Анатолий огляделся, куда бы поставить его, но чайник тотчас же схватила Мария правой рукой, и поздороваться Анатолию не удалось.

–  Марочка, почему ты молчишь? Ты, может быть, не узнала? Столько лет... Я Анатолий.

–  Нет, я вас узнала, Анатолий Данилович, - облизывая сохнущие губы, ответила она. - Но я не знаю, о чем мы можем с вами говорить.

–  Да, да, конечно, - глядя в пол, сказал Анатолий. - Все это требует больших и сложных объяснений. Но если так неожиданно судьба нас столкнула снова, я все же не могу уйти, не услышав тебя.

–  Вы уже слышали мой голос, - возразила Мария, - и, я полагаю, этого достаточно.

–  Я хочу услышать, Марочка, какие ты сейчас имеешь ко мне претензии. Они вполне возможны. И я готов их удовлетворить. Как оказалось, мир тесен. Мы можем встретиться и еще. Но я предпочитаю встречаться с каждым человеком не как с врагом, а как с другом. Во всяком случае, как с добрым знакомым.

–  Претензий, как вы это называете, Анатолий Данилович, у меня к вам нет никаких. Но есть одна просьба. Здесь, в Красноярске, и в этой гостинице я пробуду еще полтора дня. Послезавтра я улечу. Если нам случится опять где-то встретиться - пройдите мимо. Как добрый незнакомый.

–  Марочка, я всегда охотно исполнял все твои желания. Готов исполнить и это. Но сегодня позволь немного поговорить с тобой. Ты не хочешь называть меня по-прежнему Толиком. Обидно. Но это твое право. Ты не хочешь ни о чем спрашивать меня. Тоже, Марочка, твое дело. Но зато у меня к тебе есть несколько вопросов. И я не могу уйти, не услышав на них ответа. Позволь мне сесть? Сядь сама. Поставь, пожалуйста, куда-нибудь этот чайник! Поговорим. Ты сказала: улетаешь послезавтра. - Он усмехнулся. - Как раз послезавтра и я улетаю. Может быть, мы вместе летим? Хотя, куда сейчас моя дорога, вряд ли у меня найдутся попутчики.

Мария только пожала плечами: "не интересуюсь". Но все же села. Нелепо стоять, если вошедший уселся. И еще более нелепо выгонять его со скандалом. Люди кругом. Пусть спросит, что ему надо, и уйдет сам. Мария угадывала, о чем он хочет, о чем обязан спросить. Но Анатолий начал разговор совсем с другого.

–  Ты мало изменилась, Марочка. Такая же свежая и прелестная. А я, чувствую, ну, не постарел, а все же, что называется... посолиднел. Действительно, у него появился животик, круглее стал подбородок, немного поредели волосы, и говорил он теперь как-то одной лишь половиной рта, словно другая была замкнута, схвачена невидимой скобкой. Он продолжал: - Жизнь беспокойная, все время в разъездах. Только в среду из Архангельска, а сегодня утром снова в самолет. Совсем неожиданно, хотя и очень кстати. Работаю в Москве. Годы идут. Пора осваивать столицу. А ты, Марочка? Ты так загадочно исчезла из нашего леспромхоза, с Урала.

–  Нет, я просто взяла и уехала.

–  И по-прежнему служишь в лесной промышленности?

–  В лесной.

–  Да-а... Вот как?.. Странно... У меня в Москве комната. Всего одна. Небольшая. Жена, двое детей. Теснота чудовищная. А все же - Москва! Надеюсь получить приличную квартиру. Но вряд ли скоро. Ты как живешь, Марочка?

–  Живу.

–  Прости, не замужем?

У Марии задрожали губы. Как может, как может он задавать такой вопрос! Какое бесстыдство нужно иметь! Почему он не спрашивает о том, о чем он прежде всего, еще на пороге, должен был бы спросить?

Ответила, стараясь говорить как можно ровнее, спокойнее, безразличнее:

–  Выхожу замуж. - И прибавила жестче, словно с вызовом: - Будут и дети. То, чего ты не хотел, а потом захотел.

–  Не надо, Марочка, нам снова винить друг друга. Это было нашей общей большой бедой. И только бедой. Возможно, я был и неправ, называя это виной. Только твоей виной. Судьба, обстоятельства! И почему не могло правительство принять этот новый закон на несколько лет раньше! Не было бы тогда и надобности в той проклятой старухе. Все можно было бы сделать в больнице. Ты говоришь - "дети". Прости, а... разве мне неправду сказал тот врач? Вот негодяй!

–  Нет, правду. Но есть на свете и другие врачи. Я не теряю надежд.

Она отвернулась. Ей было почему-то противно смотреть, как Анатолий медленно протирает платочком стекла очков.

–  Да-а? Хорошо! Хорошо... Я рад! - Он засунул платочек в карман, тут же снова достал его и опять взялся протирать стекла. - Ну, а вообще... как ты живешь, Марочка?

Она вскочила, в гневе закричала:

–  Ты бы спросил о своей матери!

Именно этого вопроса все время ждала Мария.

У Анатолия плетьми упали руки. Близоруко щурясь, он взглянул на нее.

–  Я только что хотел спросить тебя об этом. Но я боялся услышать... Знаешь, мама в годах... Я готовил себя...

Мария устало опустилась на стул, сказала презрительно:

–  Мог не готовить. Она жива. И ждет, когда ее к себе возьмет родной сын.

Вздрагивающей рукой Анатолий надел очки, платочком вытер испарину со лба.

–  Марочка, честное слово, это был мой первый вопрос! Но я никак не решался выговорить его. Не думай, что я забыл маму. Еще из Петрозаводска я посылал запрос. Директор мне ответил, что вы уехали неизвестно куда. Я пробовал справляться в министерстве, и мне сказали, что в числе номенклатурных ты не значишься, а о рядовых работниках у них нет сведений.

–  Да, я не номенклатурная, - с насмешкой сказала Баженова. - А мама тем более.

–  Марочка, хочешь, я покажу тебе копии всех своих запросов. Конечно, должно быть, я не сделал всего, что мог бы сделать. Я должен был обратиться, кажется, в какое-то бюро, через которое разыскивают родственников, утерянных в годы войны. Это моя ошибка. Но я знал, что мама с тобой и ей будет хорошо. В Москве же мне пока и поместить ее было бы негде... Ты понимаешь...

–  Понимаю, я понимаю теперь, Анатолий Данилович, почему прежде всего вы рассказали мне о том, что у вас очень тесная комната, жена и двое детей, - с прежней насмешкой сказала Мария. - Но вы смело могли бы мне заявить об этом в любой момент. Справок домоуправления с вас я не потребовала бы. Не беспокойтесь, маму на улицу я не выгнала и не выгоню. Но, знайте, она сейчас очень больна. И, конечно, родной сын ей ближе, дороже, чем я, посторонняя для нее женщина.

Анатолий взялся опять за очки, протирать стекла.

–  Не вижу, потеют все время, - пробормотал он, - Марочка, нет, честное слово, нет. Я искал, я хотел... И потом, я полагал, что оставил вам свою сберкнижку, дом на имя мамы. Себе не взял ничего. Да, я сознаю, этого, видимо, мало. Если считать на круг пять лет по двести рублей в месяц обычно переводят такие суммы, - это будет двенадцать тысяч... Да... Мне сразу не выплатить, тяжело... Но я тебе не останусь должен, Марочка... Независимо от старого долга, я буду тебе переводить и еще по двести хорошо? - пока не смогу взять маму к себе. У мамы был ведь собственный дом! Надеюсь, вы и теперь живете не на квартире? А у меня...

–  Нет, нет! Я живу в собственном доме вашей матери, - возбужденно заговорила Мария, особенно нажимая на слова "в собственном доме". - Я не растратила ни одной копейки с вашей сберегательной книжки. Со всеми начисленными процентами вы можете получить свой вклад обратно. А двенадцать тысяч, которые вы задолжали своей матери, не трудитесь переводить мне, не нарушайте бюджета своей новой семьи - никаких ваших денег я не возьму. Что же касается переезда мамы к вам, в Москву, прошу: возьмите ее как можно быстрее. Это единственная моя просьба, единственное, что заставляет меня разговаривать с вами. Я считала бы позором для себя стремиться стряхнуть со своих плеч беспомощного, старого человека, больного. И не стала бы ради этого разыскивать вас. Но если мы встретились, и вам, а не мне хотелось, чтобы у нас состоялся разговор, я прошу, возьмите маму!