Легавые. Ружье. Загадка Глухого

Уиллис кивнул и тут же позвонил в отдел безопасности телефонной компании, попросив определить, откуда вызывают номер Кареллы.

Голос продолжал:

— Сейчас я в порядке. А вообще не так давно меня подстрелили. Ты ведь знаешь это, детектив Карелла?

— Конечно, я это знаю.

— В ателье мод, на Калвер-авеню.

— Ну да.

— Кстати, если я верно припоминаю, именно ты стрелял в меня, детектив Карелла.

— Да, мне тоже это припоминается.

Карелла посмотрел на Уиллиса й вопросительно поднял брови. Уиллис кивнул и поощрительно махнул рукой, мол, держи его подольше.

— Это довольно болезненно, — сказал Глухой.

— Да уж, пулевое ранение должно быть очень болезненным.

— Но потом ведь и в тебя попали.

— Действительно, я тоже получил.

— Кстати, если я верно помню, именно я подстрелил тебя.

— Из охотничьего ружья, так ведь?

— А поэтому мы квиты, я думаю.

— Ну, не совсем. Получить пулю из охотничьего ружья гораздо больнее, чем из пистолета.

— Ты пытаешься определить, откуда звонят, детектив Карелла?

— А как бы я это мог? Я тут один.

— Я думаю, ты врешь, — сказал Глухой и повесил трубку.

Карелла спросил Уиллиса:

— Что-нибудь есть?

— Мисс Сэлливан? — сказал Уиллис в трубку.

Послушав, кивнул и сказал:

— Спасибо за попытку, мисс.

Повесив трубку, он вопросительно посмотрел на Кареллу:

— А когда у нас последний раз получалось?

Уиллис был не высок ростом (он был вообще самым маленьким в отделении, с трудом натянув требуемые в Управлении пять футов восемь дюймов), с небольшими руками и беспокойными глазами резвого терьера. Он подошел к столу Кареллы пружинящей походкой, как будто был в теннисках.

— Он еще позвонит, — сказал Карелла.

— Со стороны казалось, будто ты болтаешь с приятелем, — заметил Уиллис.

— В некотором смысле мы и есть приятели, старые приятели.

— Что мне делать, если он позвонит опять? Еще раз сниматься этой ерундой?

— Да нет, он знает, как с этим справиться. Никогда <е говорит больше нескольких минут.

Уиллис спросил:

— Какого черта ему нужно?

— А кто его знает? — ответил Карелла и задумался о том, что сказал минуту назад: «В некотором смысле йы и есть старые приятели».

Он вдруг осознал, что перестал считать Глухого смертельным врагом, и теперь думал, что это произошло потому, что его жена Тедди была глухонемая. В их отношениях не было и намека на непонимание, ее глаза были ее ушами, а руки говорили. Пантомимой она могла обрушить крышу и успокоить его раздражение, просто прикрыв глаза. Глаза у нее — карие, почти такие же темные, как ее черные волосы. И она внимательно смотрела на него этими карими глазами, ловила движение его губ, следила за его руками, движущимися в алфавите глухонемых, которому она его научила и на котором он говорил бегло и со свойственной ему ясностью. Она была красива, пылка, отзывчива и умна, как дьявол. Да, она была глухонемая, но Карелла не считал это недостатком, он приравнивал эту ее особенность к черной кружевной бабочке, которую она вытатуировала на левом плече давным-давно, и обе эти странности были внешними признаками женщины, которую он любил.

Когда-то он ненавидел Глухого. Теперь это прошло. Когда-то Глухой держал в страхе его разум и нервы. Теперь и это прошло. Он почему-то был даже рад, что Глухой вернулся, но, в то же время, искренне желал, чтобы Глухой убрался подальше. Правда, все разрушала мысль, что он будет всякий раз убираться, чтобы потом обязательно вернуться. Все это было слишком запутанно. Карелла кивнул своим мыслям и подкатил к себе столик с пишущей машинкой.

От стола Уиллиса донеслось:

— Нам он не нужен вовсе. Особенно в эту пору, когда идет потепление.

Часы на стене участка показывали 10.51.

Со времени последнего звонка Глухого прошло полчаса. Он больше не звонил, и Карелла не чувствовал разочарования. Как бы в подтверждение мнения Уиллиса о том, что Глухой особенно не нужен во время потепления, в участке толпились полицейские, нарушители закона, потерпевшие — и все это в тихое приятное утро пятницы, когда солнце сияет в чистом голубом небе, а температура прочно уселась на отметке двадцать два градуса.

В теплой погоде было что-то, от чего преступления плодятся, как тараканы. Полицейским восемьдесят седьмого участка не слишком нравился так называемый «тихий сезон», тем не менее им было ясно, что зимой преступлений совершается меньше. В зимние месяцы голова болела у пожарных. Домовладельцы в трущобах не слишком славились щедростью и не поддерживали требуемую температуру в своих многоквартирных домах, не взирая на постановления Совета здравоохранения. Правда, квартиры в некоторых домах боковых улочек, отходящих от Калвер и Эйнсли-авеню были чуть теплее, но общей картины это не меняло. Жильцы, одолеваемые крысами и паршивой электропроводкой, отваливающейся штукатуркой и текущими трубами, частенько решали внести чуточку тепла в свою жизнь при помощи дешевых керосиновых горелок, которые были весьма огнеопасны. В любую из ночей на территории восемьдесят седьмого участка могло случиться больше пожаров, чем в любом другом районе города.

С другой стороны — пробитых голов было меньше. Страстям трудно разгореться, особенно если ты промерз до пятой точки. Но зима ушла из города, уже пришла весна, а с ней все соответствующие обряды, все земные радости и праздничная песнь бытия. Жизненные соки пришли в движение, и нигде они так не перехлестывали через край, как на территории восемьдесят седьмого — здесь жизнь и смерть частенько слишком переплетались и жизненные соки приобретали ярко-красный цвет.

У человека, висевшего на руке патрульного полицейского, в груди торчала стрела. Мясников из «Скорой помощи» уже вызвали, но пока полицейские растерянно смотрели на потерпевшего и явно не знали, что с ним делать. До этого у них на участке не было людей с торчащей из груди стрелой, наконечник которой в довершение всего вышел из спины.

— Зачем вы притащили его сюда? — яростным шепотом спрашивал Уиллис у патрульного.

— А что, по-вашему, я должен был сделать? Оставить его, чтобы он болтался по парку?

— Вот именно, это ты и должен был сделать, — шептал Уиллис. — Пусть о нем заботятся врачи. Этот парень может предъявить нам иск, знаешь ты это? За то, что вы притащили его сюда.

Патрульный задумался.

— А что, действительно может? — прошептал он и побледнел.

— Все в порядке, садитесь, — сказал Уиллис мужчина— Вы меня слышите? Садитесь.

— Я ранен, — сказал мужчина.

— Да-да, мы знаем. А сейчас сядьте. Будьте добры, присядьте! Что же, черт побери, с вами произошло?

— Меня ранили, — сказал мужчина.

— Кто это сделал?

— Не знаю. Неужели в городе появились индейцы?

— «Скорая» уже едет, — сказал Уиллис. — Садитесь!

— Я лучше постою.

— Почему?

— Когда сидишь, больше болит.

— Крови вы немного потеряли, — успокаивающе сказал Уиллис.

— Знаю. Но здорово болит. Вы вызвали «Скорую»?

— Я только что сказал вам, что вызвали.

— Сколько сейчас времени?

— Почти одиннадцать.

— Я прогуливался по парку, — сказал мужчина. — Потом почувствовал такую острую боль в груди, что решил, что у меня сердечный приступ. Глянул вниз, а во мне торчит стрела.

— Хорошо, садитесь, прошу вас, а то я нервничаю.

— «Скорая» едет?

— Едет, едет.

В другом конце комнаты в клетке для арестованных нервно ходила высокая блондинка в белой блузке и желто-коричневой юбке. Внезапно она шагнула к металлической решетке.