Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Как ни тяжело ему было, за помощью он не обращался. Слова никому не сказал о своих бедах. А когда наконец миновала зима, сошел снег, в саду не осталось не то что дерева — ни одного кустика. Никогда в жизни не воровал Керем-уста, а тут согрешил: срубил несколько деревьев в парке Флорьи. Обитатели махалле обычно смотрели на воровство сквозь пальцы, но Керема-уста они сурово осудили. А ведь если бы до этой зимы ему сказали, что он будет тайком рубить на дрова деревья в парке и таскать их домой, он бы выдрал глаза обидчику.

С тех пор, проходя по своему голому двору или мимо парка, где недоставало многих деревьев, Керем-уста неизменно зажмуривался. За всеми этими относительно мелкими неприятностями последовала большая беда: исчезла его полнотелая красавица жена. Соседи, впрочем, заметили ее исчезновение лишь к весне. Вот тогда-то стало понятно, почему уста так изменился, все время молчит, прежней щедрости нет и в помине. Сплетни разом прекратились. Какое-то время о Кереме-уста даже не упоминали.

Конечно же, всем хотелось знать, куда исчезла его жена. Но разговоров о том не заводили. И Керема-уста не спрашивали. Слишком уж худо он выглядел, чтобы можно было обращаться к нему с расспросами.

Затем снова поползли слушки. Кое-кто, набравшись духу, попробовал было подступиться к самому Керему-уста. Но тщетно. Измученный, понурый, лунатик, да и только, бродил он по берегам Менекше — само воплощение печали и скорби.

Однако по прошествии некоторого времени он немного отошел. Дети снова стали ходить опрятными. Еще опрятнее, чем при матери. Керем-уста вновь начал работать, хотя рассеян был по-прежнему. Приступал он к работе еще засветло и трудился не покладая рук до самой темноты. Дети как будто не замечали отсутствия матери. На лицах у них не было и тени печали.

Через месяц его сад запестрел цветами. И, как прежде, их благоухание плыло по всему махалле. Недавнего запустения как не бывало, все словно ожило, вот только улыбка так и не вернулась на губы Керема-уста. Все с тем же скорбным лицом сновал он между домом и берегом моря.

Минуло какое-то время. Жители махалле забыли жену Керема. Казалось, стерлась сама память об этой полнотелой, с чуть раскосыми глазами женщине. Никто не давал себе труда задуматься о причине уныния Керема. Словно он был таким с первого дня появления в этих местах.

Но в своих ладонях, в груди Керем-уста по-прежнему хранил жар тела своей жены. Запах ее волос по-прежнему кружил ему голову. День и ночь стояла она перед его глазами: красивая, полногрудая.

Уже впоследствии, вспоминая прошедшее, Керем-уста поведал обо всем пережитом и мне. И я передаю его рассказ, как слышал, ничего не прибавляя. Сохрани бог, чтобы я что-нибудь приукрасил, а уж тем более солгал. Этого мне уста никогда не простит. Пройдет мимо, даже головы не повернет, как ходил когда-то мимо парка Флорьи. А ведь мы с ним старые друзья. А то, может, и еще хуже сделает. Вонзит в меня голубые лезвия своих глаз и с обычным своим детским простодушием скажет: «Нехорошо ты поступил». Как я тогда заглажу свою вину? Предать дружбу с Керемом-уста — о таком даже и помыслить страшно.

Случилось так, что Керем-уста спас рыжеволосую девушку, бросившуюся под поезд. Из-под самых колес вытащил. Была она вся мокрая и дрожала как лист. Время было позднее. Стоя под фонарем, Керем-уста удивленно таращился на спасенную, то сгибая, то разгибая пальцы рук. Неподалеку горела вывеска кофейни. В прозрачном до дна море посверкивали рыбешки. На песке играла россыпь цветных огней, а на морской глади темнела согбенная тень девушки. Рядом — тень Керема-уста, который стоял в полной растерянности, не зная, что предпринять. Ему даже не приходила в голову простая мысль отвести девушку в магазинчик поблизости. Или в сверкающую неоновыми огнями кофейню. Повиливал хвостом приставший к ним пес. Девушка изредка вскидывала голову, ее лицо было почти сплошь закрыто мокрыми прядями волос. Мимо промчался автомобиль. На углу бесстыдно посмеивалась большеротая полуобнаженная женщина. Ветер подхватил газетный лист и метнул его к собачьей морде.

Тут и появился этот сукин сын Рюстем, гуляка, бродяга и оборванец. На губах злая, наглая — дескать, все знаю, да ничего не скажу — ухмылка. Злая, подлая ухмылка. Он наступил на газетный лист, широко раздвинув ноги. На его зеленовато-землистом лице лилово темнели губы. Ресницы были длинные, как у лошади.

— Уста, — сказал он с мнимо дружелюбным видом, — свою жену ты отослал в Германию, а здесь подбираешь всяких потаскух. Оставь ее в покое. Пусть бросается в море, под машину или под поезд. Пусть прыгает с минарета или даже с самолета. Пусть пьет яд, снотворные таблетки, вскрывает себе вены. Все равно ты ее не спасешь. Сама с собой не покончит — я ее прирежу. А уж если ты такой добренький, возьми ее к себе домой. Может, и опомнится.

Пес медленно поднялся с места, в последний раз вильнул хвостом и повернулся к морю. Жалобно заскулил. Тень Рюстема тоже падала на море. Рядом с красными неоновыми огнями.

Керем-уста отвел девушку к себе домой, развел большой костер под деревьями, обогрел, обсушил ее. Девушка немного ожила, щеки ее порозовели.

Затем он уложил ее на ковре. Боялся, что дети увидят, но другого выхода не было.

Покончив со всем этим, он вернулся на берег моря, где в предутренней мгле одиноко слонялся пьяный Рюстем. Найти его можно было по запаху лука. Тут же, в пыли, валялась его скомканная кепка. Керем-уста дал ему хорошего пинка. Рюстем завопил. На весь Менекше. Но на его крик откликнулись только собаки. Лаяли они долго-долго. Им подвывал околачивавшийся поблизости пес. Мимо прошла подвыпившая женщина. Увидев на земле кепку Рюстема, нарочно наступила на нее. Женщина сильно качалась. Эту ночь она провела с четырьмя мужчинами. И все они были ей противны. Особенно Сюлейман. Одно название что мужчина, а у самого руки-ноги трясутся. Такие-то вот и убивают женщин. От стыда за самих себя.

— Наподдай ему, Керем-уста, — сказала женщина. — Хорошенько наподдай. Чтобы наконец образумился, подонок. Такого если не убить, он сам с собой покончит. Да пошли Аллах тебе сил! Наподдай ему, Керем-уста!

Керем-уста и без ее слов яростно расправлялся с Рюстемом. Хватал за волосы, приподнимал — и бил. Швырял наземь — и бил. Окунал в море — и бил. Рюстем походил на грязное и мокрое чучело. В тумане, пронизанном неоновым светом, в нем трудно было признать человека.

Наступило утро. По всей Флорье и вдоль железной дороги распустились цветы акаций. Под их розовеющим снегом не было видно ни веток, ни листьев, ни стволов.

Рюстем долгое время молчал. Наконец с трудом выдавил:

— Я проголодался, уста. И вина хочется выпить. Не убивай меня, лучше угости завтраком… Не только наш махалле, весь Стамбул говорит, что ты отослал свою жену в Германию. Сам выправил ей бумаги. Зачем же срывать зло на мне?.. Я проголодался, уста. И так хочется выпить. Угости же меня завтраком… У твоей жены родился ребенок в Германии. Неужели один только ты этого не знаешь?

Керем-уста долго еще пинал Рюстема, этого паршивого пса, подонка, развратника. Три раза швырял его в море, но каждый раз Рюстем выбирался на берег. И все усмехался. Лица на нем нет, будто и неживой он, а все усмехается. В конце концов он так и остался бы на дне, где играл неоновый свет, если бы уста его не вытащил…

— Пожалел я тебя, сукин сын, валлахи, пожалел, не то отправил бы тебя на тот свет. Кто тебе сказал, что у моей жены ребенок? С кем она его прижила? Уж не с Халимом ли? Они ведь туда вместе поехали. Стало быть, надули меня, дурака этакого? Скажи, Рюстем. Хочешь, руки-ноги тебе поцелую, только скажи. И почему я не отговорил Нериман, сам не знаю… Помоги мне, Рюстем. Уж я тебя отблагодарю. Построю тебе дом рядом с собой. Хочешь, возьми эту рыжую. Я ей накажу, чтобы больше не думала о самоубийстве. Не все же тебе слоняться под дождем, поживи в тепле и сухе.