Легенда о Людовике

— Вы спали сегодня, Луи? — спросила она, когда граф Шампанский откланялся.

— Еще нет.

— Поспите. Вам понадобятся силы.

— И вам тоже.

— Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, — она рассмеялась, и Луи сказал:

— А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?

Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был ее вассалом и она принимала его присягу.

— Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.

— Да, матушка.

И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьезное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того — ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».

Жоффруа де Болье, после посвящения в орден Святого Доминика принявший имя брат Жоффруа, не отличался меж прочих братьев своих ни выдающимся рвением, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, которая сопроводила его постриг. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Теперь же брат Жоффруа всегда был одет в добротную шерстяную рясу, зимой дополняемую столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на щедрое подаяние от верующих, представлявшее собой порою славный ужин в придорожной таверне и кружку игристого пива. Это в полной мере удовлетворяло все телесные потребности брата-доминиканца и позволяло обратить силы и помыслы на богоугодные деяния, такие как проповедь или молитва за страждущих. И тому и другому брат Жоффруа предавался с рвением значительно большим, чем то, которое вызывала у него предписанная уставом аскеза.

Посему он был весьма доволен, когда промозглым и пасмурным ноябрьским днем некий молодой господин благородной наружности, представившийся мессиром Клеметье, обратился к нему в таверне во время утренней трапезы и спросил, не согласится ли добрый брат сопровождать его семейство в недалеком путешествии на север. Кузина мессира Клеметье, недавно овдовевшая, была на сносях и боялась пускаться в путь без Божьего человека рядом, ибо никогда не знаешь, что может случиться в дороге. Такая набожность была похвальна, к тому же сир Клеметье пообещал брату Жоффруа полное содержание и щедрое пожертвование по исходу путешествия. Брат Жоффруа охотно согласился.

О чем впоследствии неоднократно жалел.

Семейство, которое он взялся сопроводить, производило несколько странное впечатление. Вдова, которая звалась мадам Лавранс, довольно молодая еще, красивая и статная женщина, держалась со своими домочадцами так, будто была главою семейства. Брат ее мужа, лекарь по имени Демолье, глядел на нее снизу вверх и, пока усаживались в неприметную и неудобную карету без гербов, несколько раз всплеснул руками и повторил, что мадам подвергает себя огромному риску и что он снимает с себя любую ответственность. Звучало сие несколько странно для разговора между близкими родственниками. Однако больше всего брата Жоффруа озадачивала даже не дама, а ее сын, худой и бледный мальчик лет двенадцати-тринадцати, светловолосый, очень похожий на мать лицом и, отчасти, повадкой. Все члены этого семейства — и Клеметье, носивший меч и походивший на рыцаря, и мэтр Демолье, не перестававший причитать, и маленькая щупленькая мадам Жанна, компаньонка мадам Лавранс, — все они глядели на этого мальчика с еще большим почтением и робостью, чем на его властную и надменную мать. Тот, казалось, смущался этим и в то же время принимал как должное.

Чем дольше Жоффруа наблюдал за ними, тем больше ему казалось, что его водят за нос.

В конце концов он все понял. Клеметье, конечно же, — рыцарь, мадам Лавранс — дама его сердца, бегущая от ненавистного мужа в сопровождении любимого сына, своего лекаря и служанки. И еще бы эти грешники не искали Божьего заступничества! Ситуация, и без того предосудительная, отягчалась положением мадам Лавранс — не просто бежать от мужа, но бежать беременной, похищая у него не рожденное еще дитя вместе с сыном, — это было так дерзко, что брату Жоффруа просто не хватало слов выразить свое возмущение. Не способствовали его красноречию и многозначительные взгляды и щедрые посулы мессира Клеметье, а также, в немалой степени, внушительный вид меча на его бедре. Мессир Клеметье выглядел так, будто не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход при первой же возможности. Посему, опрометчиво ввязавшись в сию авантюру, брат Жоффруа питал великие сомнения, что ему позволят самовольно из нее выйти до тех пор, пока дело не будет сделано. Так что он смирился и занял место в карете между мэтром Демолье и мальчиком, напротив женщин. Карета была тесной, места едва хватало. Клеметье в последний раз окинул взглядом внутренность кареты, бросил быстрый и, как почудилось брату Жоффруа, чрезмерно красноречивый взгляд на мадам Лавранс и захлопнул дверцу с таким грохотом, что монах вздрогнул и, торопливо перекрестясь, вознес молитву Пресвятой Деве, прося ее благословить путешествие — чего, в общем-то, от него и ждали.

В ноябре в Шампани темнеет рано, и они выехали за городские стены уже затемно. Карета выкатилась на грубо мощенную дорогу в сторону Лана, тяжело громыхая колесами и подскакивая на многочисленных колдобинах, ибо граф Тибо Четвертый, милостью Божией граф Шампанский, куда менее был озабочен состоянием дорог в своем фьефе, нежели производством вин и стихов личного сочинительства. Стихи у него порой выходили забавные, брат Жоффруа не раз слышал, как их поют менестрели в тавернах, где он был завсегдатаем. Что же до дорог, то они волновали доброго брата менее, чем шампанские вина, ибо вина были и впрямь хороши, а путешествовать брат Жоффруа предпочитал пешком.

Нынче же он понял, что думал чересчур предвзято. То, как подбрасывало и мотало в карете бедную мадам Лавранс, заставляя ее бледнеть и покрываться потом, даже отчасти смягчало строгость осуждения, коему мысленно предал ее брат Жоффруа. Несчастная женщина то и дело обращалась к своей служанке с просьбой подать чистый платок, чтоб промокнуть им лоб и виски. Мэтр Демолье больше не причитал и лишь мрачно молчал, глядя то в окно на проносящиеся мимо угрюмые осенние пейзажи, то на женщину, скрипевшую зубами напротив него. Однако брат Жоффруа ясно видел, что тот и сам сидит весь в поту, должно быть, мысленно осыпая бранью упрямую женщину.

Карета неслась во весь опор так, что ее бросало из стороны в сторону; несколько раз мадам Жанна порывалась крикнуть кучеру, чтоб ехал тише, но мадам Лавранс всякий раз вонзала ногти ей в руку и говорила: «Нет! Пусть!» — с таким нажимом и так непреклонно, что женщина тут же смолкала и лишь мучительно вздыхала, качая головой и украдкой промокая уголки увлажнившихся глаз. Сие, как назидательно подумал брат Жоффруа, любивший порою почитать проповедь самому себе, за неимением достойного слушателя, было прекраснейшей иллюстрацией утверждения, что женщина есть сосуд зла, греха и преступного своенравия, и давший волю капризу женщины вскоре воочию узрит, как она погубит и его, и самое себя. Сир Клеметье, давший волю женскому капризу, именно в этом убеждался всякий раз, когда придерживал коня рядом с каретой и заглядывал в окно, в тревоге осведомляясь о здоровье мадам. Это повторилось раз пять или шесть, а затем вдова вдруг в ярости оттолкнула от себя руки Жанны, отиравшей ей виски, и заявила, что если услышит еще хоть слово от любого из них, то велит остановить карету и дальше пойдет пешком одна. Это была, разумеется, еще одна вздорная глупость, но, к немалому удивлению брата Жоффруа, все трое немедленно смолкли и отступились.

— Ваша суета доконает меня гораздо раньше, чем дорога, — заявила мадам Лавранс и посмотрела на своего сына, все это время глядевшего на нее неотрывно в непрестанной, но молчаливой тревоге. Этот мальчик, по наблюдению брата Жоффруа, вел себя спокойнее и достойнее всех прочих в этой престранной компании, что также заслуживало удивления, ведь он был совсем дитя.

Встретившись с ним взглядом, мадам Лавранс как будто смягчилась. Ее ладонь дрогнула, словно она хотела взять своего сына за руку, но потом застыла, будто мадам передумала в последний миг.

— Со мной все будет хорошо, Луи. Обещаю вам, — сказала она очень мягко и добавила: — Почему бы вам не попросить брата Жоффруа почитать нам молитву, чтобы скрасить путешествие?

Что ее сын и сделал, обратясь к брату Жоффруа таким смиренным и уважительным тоном, что монах окончательно утвердился в своей к нему симпатии. Мать его, конечно, грешница, равно как ее любовник и пособники побега, но детей еще можно спасти. Чем брат Жоффруа и занялся с присущей ему в таких делах истовостью, ибо вещать и назидать он любил почти столь же сильно, как вкушать игристый эль. На сей раз ему внимали с особенным тщанием, что очень польстило его самолюбию. Его перебили лишь один раз, когда он испросил у Иисуса Христа и Пресвятой Девы защиты в пути от лихих людей и разбойников. Он еще не договорил, когда Луи, слушавший очень внимательно, повернулся к матери и спросил с удивлением:

— Разбойники? Разве они водятся на земле графа Шампанского, матушка?

Вопрос сполна выдавал невинность милого ребенка и его неосведомленность о суровой жизненной правде, естественную в его возрасте — ведь, судя по всему, прежде он нечасто путешествовал. Однако мать его отнеслась к сей неосведомленности с куда меньшей снисходительностью, чем ожидал брат Жоффруа.

— Увы, сын мой, не всегда в силах владетеля земли пресечь разгул всех дурных людей, которых она к себе притягивает. Я уверена, граф Шампанский, — она чуть понизила голос, будто опасаясь, что кто-то мог их подслушать, хотя, кроме Клеметье и кучера, никого рядом не было, — делает все возможное, чтобы…