Легенда о ретивом сердце

Злость в нем понемногу утихала, ее заменяла какая-то смутная тоска. Часто приходила она, иногда совсем беспричинно. Давно, еще там, в отчей избе. И потом часто приходила, волчицей вгрызалась в душу. Все сразу померкло в Киеве — ничего не видел Илья, отовсюду в глаза лезли грязь и гнилье. Солнце немилосердно жгло, светило так, что больно было смотреть, а золото двадцати пяти глав Десятинной потускнело, как свинец. Муромец повесил голову и медленно ехал, тупо глядя на свои руки, державшие ременные поводья, и руки казались ему слишком большими, ненужными.

— Не кручинься, Илейка! — хлопнул но плечу Добрыня. — Дождь пройдет, сор смоет... Не занесут тебя в летописи старцы киевские. Прошли те времена. Все под дудку великого князя пляшут, и ничего нет на Руси, кроме как: «Слава великому князю!» Честь боярам, слава князю, а нам остается землю поить кровью.

Как всегда, Добрыня говорил неторопливо, разумно, но от его слов не становилось легче.

— Прошли те времена, когда ты да я, да простой воин на пиру у князя за общий стол садились. Кто был на Подоле — на Гору не влезет, хоть и не до небес она. Высоко ходит над ней красное солнышко. Не кручинься, Илья! — повторил Добрыня. Он свернул в переулок, сказав, что подкует коня. Договорились встретиться вечером у Десятинной.

Илейка остался один на малознакомой улице, и ему стало еще тоскливей, сжался комок в горле. Не было ни Алеши, ни Добрыни. Тот ехал слева, а Добрыня по правую руку. Так они и скакали — стремя о стремя.

Дорогу преградил отряд конников, гнавший рабов. Печенеги, не привыкшие долго ходить, уныло брели, положив руки на деревянные рогатки, державшие шеи. Полуголые, мускулистые тела, косматые шапки — в глазах тоска беспросветная.

— Ну вы! Живее!— покалывал их копьем раздраженный жарою всадник.

— Хлеба, боярин!— протянул вдруг к Илейке руку один из рабов.— Корку!

Илья вздрогнул — он увидел лицо просившего, русское лицо с вырванными ноздрями и клеймом на лбу. Увидел и руку, тонкую, со старчески узловатыми пальцами, с грязными обломанными ногтями. Мелькнуло еще несколько русских лиц, все они с надеждой повернулись к Илейке, но он ничего не дал — не было у него ничего.

— Вот я вас! Рвань бессудная! — замахнулся всадник и ударил просившего древком копья, — Борзее.

Рабы заковыляли быстрее. Все это прошло перед глазами Илейки в какую-то минуту, надорвало сердце... Вот- вот. казалось, вскрикнет и крик этот пронесется над всем Киевом, над всей русской землей. «Было бы кольцо в земле великое, перевернул бы землю!..» Илейка держал в руках это кольцо, выкованное из тугого железа. Это было в Чернигове, когда войско ждало его гласа... и не дождалось. Он сам выпустил кольцо из рук. Может быть, тяжелым ему показалось, может, не по силам было ему такое суровое дело? Нет, сам он, сам!

Мысли прервал пьяный бесшабашный окрик:

— Ге-ге-ей! Вот так тюря! Илья Муравленин! Илья Мурашка! Катай сюда!

Васька Долгополый играл с ребятишками в лапту. Бегал, светил рыжей головой. Четверо загорелых мальчишек кричали, суетились — им во что бы то ни стало хотелось обыграть Ваську. Когда Илейка подъехал, Васька совсем уже забыл о нем и зорко следил за лаптой. Белобрысый паренек, высунув от усердия язык, ударил... Бита взвилась в воздухе и мелькнула за изгородь. Васька метнулся за ней и долго не показывался, слышалось только — шуршала трава и кричали гуси. Наконец Васька перевалился через изгородь.

— Проиграл! Проиграл!— закричали мальчишки, а белобрысый почувствовал себя победителем.

— Цыц!— прикрикнул Долгополый, — Не я проиграл, а купчина Костя,— указал он рукою на изгородь и бросил биту — не попал.

— Проиграл, Васька! Проиграл! — снова закричали ребятишки.

— Черт с вами! — согласился Васька.— Умаяли! Тут он снова увидел остановившегося с конем Илейку и закричал:

— Кого вижу! Илюха Мраморянин! Здорово, каменюка! Идем со мной в корчму!

Он чуть ли не силой стащил Илью с седла, обнял. Илейке был по душе этот бесшабашный привет. Да и не все ли равно, куда идти! Завернули в корчму «Облупа». Там было полутемно и прохладно, на пустых бочках сидела опухшая от пьянства, красноносая братия. Изгои, пропойцы, бродяги, воры, беглые — народ отчаянный. А кое-кто из деловых людей. Корчмарь в холщовом переднике, длинноносый со смоляным хохолком на голове, ни дать ни взять — цапля болотная, возвышался над всеми, отгородившись плетнем, и черпал из бочки желтую брагу. За ним — кадки с орехами и пшеном, толстые мотки веревок. Пахло дрожжами, мятно-смолистым духом чабреца. Отовсюду неслась крепкая ругань.

Васька подмигнул Илейке и вытащил из-за пазухи обезглавленного гуся.

— Видал? И не взгоготнул, как я его сразил,— потряс Долгополый кривым ножом, которым скорняки раскраивают кожи.

Он кинул гуся за перегородку:

— Зачерпни-ка хмельного покрепче. За встречу!

Нож воткнул в стену, повесил на него шапку.

Илейка выпил мутноватую густую жидкость, поморщился, а Васька лез уже с другой и настаивал:

— Пей, Илья, мы с тобой еще повоюем! Мы им покажем!

— Кому им? — спросили из пьяной толпы. — Печенегам, что ли? Так ты, Василий, уже показал! Ха-ха-ха.

Но Васька не обиделся:

— Не печенегам, а тем, кто Христа распял! Боярскому роду то есть!

Илейка пил ковш за ковшом — ему нравилось здесь. Гвалт невообразимый! Кого-то совсем одуревшего накрыли овчиной, и он думал, что пес к нему пристает. «Пошел, пошел!» — отмахивался. Кого-то отрезвляли — терли уши голенищем сапога, а потом стукали пятками о стену.

Государи мои, братцы! Поедем, братцы, на сине море гулять, замутим его веслами! — орал третий.

— Не брага — пойло коровье!

— Без шума и она не закиснет!

Кричали натужно, пытались запеть. Пьяный беззубый мужичонка подкатил на бочке, хлопая по ней лаптями, затанцевал:

Укатай меня дорога,

Запыли мена пурга,

Коли счастья так немного,

То и жизнь недорога!

На мокрых волосах его плясали бубенчики хмеля, надетого венком. Он казался лешим, вылезшим из-под коряги. А кругом гоготали и науськивали:

— Пей! Сто чарок в ведре, десять в кружке...

Плыла перед глазами корчма и все в ней — распаренные немытые рожи в ссадинах и синяках, навешенные на глаза волосы, головы, подпертые кулаками. А Васька все не унимался:

— Замыслили меня извести совсем — секут через день на стогне (*стогна – площадь) перед Десятинной, говорят, пьяница,— бил кулаками в земляной пол Васька. — И им никогда не забуду, как хотели меня печенегам отдать! Обида у меня, хоть и золотую чару за меня дали печенегам. Ты пойми, Илюха! Слепцы с гуслями пошли по весям молву про меня дурную пущать пьяница, дескать.

Вывалили в город, и так жутко-весело было впервые в жизни.

— Бей! — крикнул кто-то, когда поравнялись с боярским домом, и Васька подхватил с готовностью:

— Бей! Из семи телег хоромы построил боярин, ха-ха! Обстроился.

Пошли ломиться в ворота и швырять камни, и это было тоже весело! Грохотали по кровле камни. А потом, когда поравнялись с Десятинной, Васька бросил камень. Он ударил в колокол, и тот жалобно тявкнул. Окружающие восхитились, стали швырять камни, стараясь бросить повыше.

— Илюха, — вопил в восторге Васька Долгополый, — выше креста кинул, честное слово!

Сыпался град камней, и казалось, сами звезды готовы упасть раскаленными голышами на боярские головы. Смеялась душа. Это был бунт, первый бунт, который навсегда отторгнул Илью от княжеской службы. Собаки подняли невообразимый гвалт, и не один именитый потушил перед образом лампаду, чтобы свет не забивал в окошко.