Легенда о ретивом сердце
Шрифт:
Женщина вспыхнула, закраснелась. Стукнуло, покатилось веретено — не заметила. Губы уже тянулись навстречу Алешиным губам, а тот продолжал с еще большим жаром:
— И впрямь ты ягодка, сапожки зеленые, а платье-то красное! Погоди-кось...
Попович отвел коня за угол, привязал к дереву, вернувшись, влез в окно. Он оказался в просторной горнице с богатой божницей, с лавками, заставленными сукном, столом, уставленным всякою снедью. В большом кувшине стоял мед, на деревянной тарелке таращила мутный глаз вареная рыбина.
— Алена, закрой окно — мухоты набилось,— приказал Попович, по-хозяйски усаживаясь за стол, —
— Уходи, Алеша, ведь грех!
— Да что вы, бабы, рехнулись в Кияни? Это всё длиннорясые, чтоб их передернуло от пят до уха! Чтоб их пополам разорвало да в черепья!
Попович налил полный скобкарь меду, стал пить причмокивая языком и одобрительно кивая головой:
— На твое здоровье, Алена, на твою красу! Добрый мед, смородинный.
— Теперь уходи, Алешенька!
— Погоди, Аленка, страсть люблю рыбу. У нас в озере знатная сельдь, ее и зимой ловят. Поснимают солому с кровель, лед растопят на озере и невод бросают. Веришь ли, одначе поймал карасиху вот с этот стол, хотел уже потрошить, а она в слезы и человеческим голосом: «Не тронь меня, Алеша, я тебе еще пригожусь». Я сдуру согласился. А чуть в воде оказалась, как завопит: «Чтоб тебя черти взяли, остолоп проклятый! Чтоб тебе всю жизнь в репяном седле езживать, а париться еловым веником...»
Попович с куском во рту остановился, не зная, в какую сторону повернуть вранье, да что-то туго соображалось — крепок был мед.
— Да-а... и бегом от меня, только летник по ногам хлещет.
В сенях зашумело, кто-то потоптался тяжело, и нетрезвый голос прогремел:
— Елена Яновна! Супруга благоверная! Что же ты но встречаешь своего муженька?
Женщина ахнула, побледнела. Попович, сунув рыбину за пазуху, кинулся к окну. Под ним стояла повозка, два мужика снимали порожние коробы. Не раздумывая — шасть за печь, дернул занавеску.
Вошел хозяин, сильно подвыпивший, здоровенный бородач, усищи — хоть варежки вешай сушить, брови — хоть вилами поднимай! На нем был добротный кафтан, тяжелые сапоги распространяли запах дегтя.
— Возрадуйся, Елена Яновна! Воз тарани вяленой продал, да два осетра, да стерляди много. Будет тебе низанка хрустальная на шею.
Большими шагами он подошел к столу, залпом осушил недопитый Поповичем мед, сбросил на пол кафтан.
Неси еще, женуленька... Славное дельце содеял.
— Разом, батюшка, разом, — очнулась наконец женщина, забегала по избе.
Хозяин обшаривал горшки, двигал тарелки, смачно жевал. Скрипела, въезжая во двор, повозка. Алена вернулась и стала потчевать мужа. Но того не брал мед. Все хвастался своей «удачей-таланом».
— Сам доспел умом-разумом! Богатым стал, а был гол, как бубен!
У Алеши и ноги занемели (неудобно было сидеть на корточках), и бок ухват подпирал. Хозяин вдруг затянул песню:
Ой, в по-о-ле могила
С ветром говорила-а:
«Повей, ветер бу-у-уй-ный,
Чтоб я не чернела»...
Пел он густым мягким голосом, будто по мху слова стелил. Алеша даже заворочался в запечье — напомнилась ему степь, воля и буйный Стрибог, свистящий в уши.
Чтоб на мне трава ро-осла
Да чтоб зеленела-а.
Отчего-то жаль стало Поповичу самого себя, до слез жаль. Где-то в Диком поле и его курган чернеть будет. Неужто не порастет
травой, неужто тур белолюбый не придет бить копытом и мощным выдохом не поднимет пыль с бурьяна? Неужто орлы не совьют гнезда на нем? А голос все журбил, переворачивая душу:А ветер не ве-е-ет,
А солнце не гре-ет,
Только в поле у дороги
Трава зелене-ет.
Неудержимо потянуло туда, в седые ковыльные степи, где красными головешками тлеют бодяки. Алеша тихонько подхватил:
Что ж ты, ветер, не ве-ешь,
Ты, солнце, не гре-е-ешь...
В два голоса полилась печальная песня. Елена Яновна забилась в угол и с ужасом слушала, как Алешин голос забирал все выше, будто жаворонок по весне взлетал в самое небо. Хозяин остановился, вытаращив глаза, помотал головой, но не в силах совладать с колдовскою песней, снова отдался ей, с упоением застилая все густыми ' тучами голоса. А голос Поповича изредка пробивался, как солнце, и тут же исчезал. Потом уж оба разошлись, кто кого перепоет. Хозяин гремел, словно гром прыгал по небу — грозный, как судьба, казалось, вот-вот глянет огненными очами дед Перун и загорится изба, но Алеша не сдавался — тянул высоко и жалобно, будто желна в дупле:
Лучше б ко-о-сти мои
Во по-о-ле белели...
Вытянул так тонко, с такою болью, что хозяин оборвал песню и остался с открытым ртом. Он снова затянул, но на этот раз едва слышно. Алешу уже ничто не могло остановить. Во весь дух пропел последнюю строчку. Хозяин схватил кувшин и бросил его за печь. Полетели черепки, Елена Яновна взвизгнула, Алеша рванулся к двери. «Вот так похмелье!» — промелькнуло в голове. Опрокинул корчагу, откуда-то свалилась охапка свежего укропа.
— Держи! Держи! — вопил хозяин, но Попович птицею перемахнул забор, побежал. — Пеньковый на тебя ошейник, тать! Громом тебя разрази!
Алеша торопливо отвязал коня, подхватил копье, взлетел в седло:
— Сам ты провались в тартары! Ревешь, как бугай, надо тонко выводить! От моих песен волосы завиваются, а от твоих секутся. Тьфу ты, сом усатый!
— Чтоб твоим косточкам не знать покоя, как жерновам мельничным, черт безголосый! Медведь тебе на ухо наступил!— не унимался купчина.
Провожаемый потоком нескончаемых ругательств и злобным лаем псов, грызущих подворотни; Попович поскакал к Днепру.
Поздно за полночь они сидели с Паранкой у самого берега и слушали, как гулькает волна. Песок был теплый; пахло чабрецом и мятой. Повсюду слышались голоса, взрывы звонкого смеха. То в одной, то в другой стороне возникала песня, но тут же обрывалась. Вышла луна из-за голубятни, осветила таинственный мир бревенчатых изб на Подоле. Свистнули перепела, как дальние стрелы... И опять остро пахло чабрецом, мятой, распаренной лозой. Алеша был тих и задумчив, а Паранка болтала без умолку о черемухе, о мышах, о том, что она совсем одинока. Потом гадали. Сотни зажженных свечей на венках из ромашек плыли по Днепру. Среди них Паранкина и Алешина. Все дальше, дальше... Девушка тесно прижалась к плечу Поповича, широко раскрытыми глазами следила, как в черную бездну ночи уносит их огонечки. Она вскрикнула — погасла свечка Алеши...