Легенда о сепаратном мире. Канун революции

При таких условиях внимание исследователей темы «Романовы и сепаратный мир» неизбежно должно было остановиться на интересе, который проявляла А. Ф. к войне в своих письмах. Ее внимание привлекают стратегические планы и тактические детали. Если не толковать криво и слишком расширительно этих писем, в них не будет заключаться ничего криминального. Помимо личных мотивов («хотела бы быть вблизи тебя, чтобы вместе следить за картой и разделять с тобой радости и заботы» – 12 марта 1916 г.) ее интерес к «стратегии» вызывается желанием испросить благословение «Друга», ибо в ее представлении только те военные действия, на которых почиет благодать «Божьего Человека», могут быть успешны. «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтобы мы Ему тотчас говорили, как только случится что-нибудь особенное, – она (т.е. Вырубова) Ему сказала про туман, и Он сделал выговор, что Ему этого не сказали тотчас же – говорит, что туман больше не будет мешать» (23 дек. 1915 г.) – и А. Ф. уверена, что «Бог пошлет солнечные дни на нашем фронте». Иногда А. Ф. запрашивала, как бы по инициативе самого «Друга…» Он «очень хочет знать наперед о военных планах, ибо он все время молится и соображает, когда придет удобный момент для наступления, чтобы не терять людей без пользы» (6 янв. 1916 г.). Таким образом, через А. Ф. Распутин узнавал или мог узнавать «все тайны, которые были для него интересны», хотя Царь, сообщая жене некоторые детали, подчас оговаривался: «Не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе 96 . Со своей стороны и Распутин давал «стратегические» советы.

96

Напр., об «угрожающем» положении в направлении Двинска и Вильно (31 авг. 1915 г.): «Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить, потому что новобранцы не будут подготовлены, да и винтовок очень мало… Только 10 или 12 сентября будет закончено это сосредоточение (подведение возможных резервов из других мест), если, Боже упаси, неприятель не явится туда раньше».

Все это кажется очень подозрительным Семенникову, но все же, по его мнению, «было бы неосторожно делать на основании этого какие-либо определенные выводы относительно непосредственной роли Распутина в германском шпионаже». Распутин «не таил про себя полученных им от Романовых секретов и они, несомненно, становились известными всему окружающему его сброду – дальнейшее направление этих сведений по нужному пути при желании было дать не трудно». Основываясь на показаниях, данных Хвостовым в Чр. Сл. Ком., Семенников считает, что «некоторые странные советы Распутина были связаны с интересами направлявших его отдельных спекулянтов 97 . Не исключена, однако, и та возможность, что в некоторых случаях через Распутина передавались Романовым директивы германского штаба». Последнее предположение автора сделано ad hoc. Но присмотримся ближе к тому, что устанавливает переписка, и картина получится не столь ужасная, как ее изображает идущий по стопам Семенникова Чернов, как всегда, дающий хронологическую мешанину, которая сгущает краски: «Распутин ездил и узнавал. А Царица потом в письмах к мужу недоумевала, как это «делается известным заграницей все, что могут знать лишь близкие, посвященные люди в Ставке» 98 . Но картина все равно получилась бы ужасная, если бы даже вся видимость не говорила за то, что Распутин, сам не будучи шпионом, бессознательно выполнял роль «педали для немецкого шпионажа» 99 . Достаточно подумать о том, что в войне современного типа, где одна из воюющих сторон применяет все ресурсы военной науки и техники, все напряжение стратегического опыта и гения – другая сторона может поставить на карту судьбу сотни тысяч людей по указке… темного юродивого бабника!

97

«Один пример» Хвостов помнил «ясно» (не забудем, что он был великий фантазер). «Распутин ездил в Царское, и ему давал поручение Рубинштейн (банкир) узнать о том, будет ли наступление или нет…» Рубинштейн объяснял близким, что это ему нужно для того, чтобы знать – покупать ли в Минской губ. леса или нет? Вернувшись, Распутин будто бы рассказывал сыщикам, приставленным к нему (надо сказать, что трезвый он ничего не рассказывал): “приезжаю я в Царское – вхожу: папашка сидит грустный. Я его глажу по голове и говорю: “что грустишь?” Он говорит: “все мерзавцы кругом. Сапог нет, ружей нет – наступать надо, а наступать нельзя…” “Когда же будешь наступать”, – спрашивает Распутин. “Ружья будут только через два месяца: раньше не могу”. Нужны ли Рубинштейну, – добавлял Хвостов, – эти сведения, чтобы купить лес или чтобы по радиотелеграфу сообщить в Берлин, и чтобы потом могли послать 5—6 корпусов на верденский фронт – это трудно установить».

98

Сомнения А. Ф., как мы знаем, относились ко времени верховного командования вел. кн. Н. Н.

99

Чернов почти текстуально повторяет то, что писала Гиппиус в своем этюде «Анин Домик». Писательница исходила из теоретической предпосылки, что немцы слишком точно знали русские «секретные планы», и слишком «последовательны были русские неудачи». Очевидно, немцам сообщали «конфиденциальные планы» с большими подробностями. Отсюда следовал голословный вывод, что «кое-что» может быть отнесено на Гришкино «пьяное бахвальство», где-нибудь на Вилле Родэ и т.д.

2. «Секретная карта»

Прежде всего надо коснуться вопроса, который, по свидетельству Деникина, произвел в свое время «удручающее впечатление» на Алексеева. Деникин вспоминает, что в армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, говорили о настойчивом требовании Императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера, о поездке которого она якобы сообщила немцам, и т.д. … «Учитывая то впечатление, которое произвел в армии слух об измене Императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в отношении ее к династии и революции. Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весной 1917 г., ответил мне как-то неопределенно и нехотя: “При разборе бумаг Императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах – для меня и Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею”»

Слова ген. Деникина, конечно, многократно цитируются. Мы имели случай убедиться на довольно ярком примере, что автор «Очерков русской смуты» не всегда точно воспринимал в воспоминаниях слова Алексеева 100 . Ведь надо предположить, что Алексеев допускал, что «секретная» карта без его ведома была воспроизведена специально для «Императрицы» – эта копия и была в революционные дни найдена в бумагах А. Ф. Вероятно ли это? Если бы перед ней была подробная карта, она не смущалась бы подчас некоторыми географическими названиями – напр. Белоозеро: «уж не знаю, где это такое». Член Чр. Сл. Ком. Романов, мемуарист, показаниям которого, к сожалению, не очень приходится доверять, категорически утверждал, что в бумагах А. Ф. была найдена не военная карта, а карта госпиталей имени А. Ф. Спутать карту расположения госпиталей с секретной военно-стратегической картой все-таки трудно. До Алексеева могли дойти не совсем точные сведения. Не шла ли речь о карте секретных маршрутов царского поезда по фронту, о чем упоминается еще в переписке 3 ноября 1915 г.? Хвостов «привез мне твои секретные маршруты (от Воейкова), и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы он тебя всегда охранял». Об этих секретных маршрутах, правда в другом контексте, говорилось и в Чр. Сл. Ком. – точнее, упоминалось в показаниях Белецкого 12 мая. Он утверждал, что поездки были обставлены так легко, что о них знали в Германии 101 , и что как раз в ноябре, когда А. Ф. получила упомянутые сведения от дворцового коменданта, агенты на зап. фронте сообщили Департаменту полиции, что на участке за Бахмачем должны быть брошены бомбы с немецкого аэроплана. И действительно «в тот самый час на этом перегоне» была брошена бомба в поезд, шедший впереди императорского. Не будет ли натяжкой этот эпизод поставить на счет пьяной болтовни Распутина? Ведь не было никакой логики немцам гоняться за Царем, когда на него как бы возлагались надежды при заключении сепаратного мира. Если указанная бомба не была бомбой случайной, то не напрасно ли ее приписывать немцам? Белецкий приводит инцидент в доказательство планомерной организации немецкого шпионажа. Как могла быть осведомлена полицейская агентура о немецких предположениях? «Немецкая» бомба могла быть и русского происхождения. Белецкий показывал и другое: «было указание заграничной агентуры» на то, что предполагается «пустить навстречу царского поезда особый поезд, на паровозе которого были бы взрывчатые вещества, или путем авиационным сбросить бомбу». Департаменту полиции пришлось завести даже особых секретных сотрудников для наблюдения за авиаторами. Как раз в момент, когда была сброшена бомба, о которой говорил Белецкий, в секретной агентуре произошел провал 102 .

100

См. главу «Творимые легенды» в книге «Мартовские дни» («Возрождение», тетр. 11).

101

Припомним, что о возможности немецких бомб говорила А. Ф. и в более ранних письмах, убеждая Царя выезжать, никого не предупреждая: «3 простых автомобиля не будут особенно заметны».

102

Среди разговоров о «дворцовом заговоре» фигурировал проект бомбардировки царского поезда с аэроплана. (См. «На путях к дворцовому перевороту».)

Итак, оставим в стороне «секретную карту», найденную якобы в бумагах Императрицы. Что же касается «стратегических» советов, подаваемых А. Ф. и внушаемых «Другом», то надо иметь в виду, что до летних месяцев 1916 г., т.е. до брусиловского наступления, о котором скажем специально, советы А. Ф. почти всегда не выходили за пределы общих мест вроде замечаний: «Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам торопиться вперед и не повернуть ли нам и раздавить немцев 103 . Что насчет Болгарии? Иметь их на своих флангах было бы более чем скверно. Фердинанд, наверное, подкуплен» (12 сент. 1915 г.). 12 ноября А. Ф. передает мнение «Григория», высказанное дочери Фредерикса: ввиду того, что Греция и Румыния не двинутся, «война не продлится долго… Он надеется не далее весны. Дай Бог, чтобы это была правда». Единственное письмо от 4 февраля 16 г. в связи с падением Эрзерума ставит вопросы, имеющие подобие характера стратегического: «Теперь совершенно частный вопрос от меня лично: все время читаешь, что германцы продолжают посылать в Болгарию войска и пушки, так что если мы наконец поведем наступление, а они зайдут сзади через Румынию, то кто прикроет тыл нашей армии? Или будет послана гвардия влево от Келлера, и для прикрытия по направлению в Одессу? Я это придумала сама, потому что враги всегда находят у нас слабые пункты. Они всегда и все подготовляют на всякий случай, а мы вообще весьма небрежны, почему и проиграли в Карпатах, где недостаточно укрепили свои позиции. Теперь, если они проложат себе путь через Румынию к нашему левому флангу, то что же останется для защиты нашей границы… Каков наш план теперь после взятия Эрзерума?» Если подойти к тексту без предвзятого мнения, едва ли можно усмотреть здесь выпытывание военных тайн и вмешательство в оперативные планы 104 .

103

Здесь А. Ф. передает лишь сомнения, которые были в некоторых военных кругах.

104

Чернов изобразил так, что А. Ф. дает директивы, называя даже соответствующие военные части. Фантазия человека, не потрудившегося обратиться к подлиннику!

И советы «Друга», облеченные по большей части в малопонятные quasi символистические формы, не выходили за пределы тех же общих мест и утешительных сентенций на тему: «худшее позади» (с момента принятия Императором верховного командования). А. Ф. сама не всегда понимала туманные «изречения нашего Друга» и подчас его как будто странные советы 105 . Но тем не менее не только сама переписывала их в свою особую тетрадь, но настойчиво просила мужа делать то же самое. Часто она пыталась давать свое толкование неудобочитаемым афоризмам «Друга». Так, Вырубова получила от Распутина телеграмму 3 сент. (1915 г.): «Помните обетование встречи, это Господь показал знамя победы, хотя бы и дети против или близкие друзья сердцу, должны сказать пойдемте по лестнице знамя, нечего смущаться духу нашему». А. Ф. просит мужа записать телеграмму, пометив 3-м сентября, на лист с «Его телеграммами», который она дала перед отъездом, и комментирует ее: «А твой дух бодр, так же бодра и я, полна предприимчивости и готова разговаривать вовсю. Все должно хорошо пойти, и так оно и будет – только нужно иметь терпение и уповать на Господа Бога… Правда, потери наши огромны, наша гвардия погибла, но все неизменно бодро настроены. Все это легче переносить, нежели здешнюю гниль».

105

«Друг» нашел, напр., что старого Фредерикса не надо брать в Ставку – «все может случиться». «Он может внезапно принять тебя за кого-нибудь другого (напр. за Вильгельма) – и выйдет скандал». «Я не знаю, почему Он это говорит» (8 ноября 1915 г.). Из воспоминаний Мосолова явствует, что престарелый министр Двора после кровоизлияния в мозг временами терял совершенно память и действительно никого не узнавал.

И, пожалуй, единственное прямое указание «стратегического» характера относится к 15 ноября: «Я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное, и настоятельно просит тебя, чтобы ты приказал нашим наступать». На это «ночное видение» комментаторы обратили сугубое внимание: «Кто знает, в каком кабаке было Распутину его «ночное видение». Кто знает, не был ли он и на этот раз окружен уже не раз замеченными в его окружении лицами, на которых уже сосредоточивались подозрения контрразведки?» (Чернов). Через кого пришло “ночное видение” Распутину, мы точно не знаем, но из письма Кудашева Сазонову, 27 декабря, можно установить, что советы «Друга» в значительной доле совпадали с основным планом верховного командования, т.е. Распутину в «ночном видении» никакого откровения не было и особенно внушения со стороны немцев. Ни при чем и его сметка «мужицкого ума», позволявшая «острым взором» охватывать военные события. Кудашев писал: «Невольно напрашивается вопрос: раз спасти Сербию не удалось, то зачем нам теперь вести наступление в сторону Галиции и Буковины?.. На все мои вопросы в этом смысле я получаю уклончивые ответы: сами, – говорят офицеры, – не понимаем, зачем напрасно расходуем людей и патроны». В дальнейшем Кудашев пояснял: «Я имею основание думать, что сами военные авторитеты наши ждут решений только на северном фронте, почитаемом ими “главнейшим”. С этой точки зрения не исключена возможность того, что все наступление на Галицию предпринято главным образом как больших размеров диверсия, чтобы отвлечь внимание противника от севера». Авторитет Распутина и мог быть использован некоторыми военными кругами. Из намека в письме 13 декабря можно усмотреть, что критика высшего военного командования исходила от вел. кн. Павла. Ал. с ссылкой на авторитет Рузского, который де «против плана Алексеева в южном направлении». По поводу этой критики А. Ф. и высказала свое здравое замечание, которое выше цитировалось: «У тебя и Алексеева свои планы и свои соображения».

Может быть, совет о рижском направлении надо объяснить еще проще – это был просто отзвук старых опасений, высказанных А. Ф. в одном из ранних писем 1915 г. – задолго до принятия Царем верховного командования. 20 апреля уехавшему в Ставку мужу по поводу ожидавшегося наступления немцев и начавшейся паники в Митаве А. Ф. давала такие наивные стратегические советы.: «Наш Друг считает их (т.е. немцев) страшно хитрыми, находит положение серьезным, но говорит, что Бог поможет. Мое скромное мнение таково: почему бы не послать несколько казачьих полков вдоль побережья или не продвинуть нашу кавалерию немного более к Либаве, чтобы помешать немцам все разрушить и утвердиться с их бесовскими аэропланами? Мы не должны позволять им разрушать наши города, не говоря уже об убийстве мирных жителей».

Советы Распутина слишком часто повторяли то, что он слышал от других, и в том числе от самой А. Ф. Ярким примером может служить эпизод с посещением Царем Львова и Перемышля. Узнав из письма Царя 5 апреля, что Н. Н. предлагает ему «поскорее съездить во Львов» и Перемышль («какая радость, если это в самом деле удастся», – писал Царь), А. Ф. непосредственно отнеслась несколько скептически к путешествию, и не только потому, что Царь «должен быть главным лицом в этой первой поездке» и Н. Н. «не должен… туда сопровождать», но и потому, что ее беспокоила мысль: «не рано ли еще? Ведь настроение там враждебно к России». «Я попрошу нашего Друга особенно за тебя помолиться, когда ты там будешь», – заключала А. Ф. свое письмо. На другой день о проекте поездки был осведомлен Григорий. «Когда Аня сказала ему по секрету (так как я просила Его особых молитв) о твоем плане, Он странным образом сказал то же самое, что и я, – что, в общем, он не одобряет твоей поездки, и «Господь пронесет, но безвременно (слишком рано) теперь ехать: никого не заметит, народа своего не увидит, конечно, интересно, но лучше после войны». Распутин повторял лишь общее мнение, высказанное Царю председателем Гос. Думы при встрече во Львове. Родзянко осуждал Н. Н. за «легкомысленный» шаг, находил «несвоевременной» поездку, потому что был убежден, что «недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно немцами», и нашей армии придется очистить занятые ею позиции, между тем «земля, на которую вступил русский монарх, не может быть дешево отдана обратно; на ней будут пролиты потоки крови, а удержаться на ней мы не можем». 11 апреля А. Ф. прочитала в «Новом Времени» торжественное описание «великого исторического момента» и впала в экзальтацию: «Наш Друг в восторге и благословляет тебя». Однако пессимистические предсказания Родзянко оправдались – в сознании А. Ф. отпечаталось лишь то, что «наш Друг» знал и предупреждал, что это было преждевременно (тогда она писала, по собственным словам, это «между прочим»), но Царь «вместо того послушался Ставки».

3. Наступление Брусилова

Благой совет, который А. Ф. готова была дать другим, она не всегда была склонна применять к себе. Это вмешательство во фронтовые дела с особой определенностью сказалось в месяцы брусиловского наступления, которое оказалось, в изображении Семенникова и других, в дальнейшем своем развитии тесно связанным со «стратегическими» указаниями, шедшими от Распутина: «С конца июля 1916 г. Распутин начинал вести кампанию в пользу уменьшения интенсивности, а затем и окончательного прекращения наступления». В целях воздействия на Императора А. Ф. в июле и августе три раза ездила в Ставку 106 . Кампания эта имела «несомненно свой особый смысл». В связи с продвижением вопроса о сепаратном мире (стокгольмское свидание Протопопова) надо было не производить энергичных активных действий и тем наглядно показать противной стороне свою выжидательную позицию.

106

В переписке нет и намека на существование проекта переезда А. Ф. в Ставку, что в Чр. Сл. Ком. со слов якобы Распутина утверждал Манасевич-Мануйлов.

Насколько подобное утверждение соответствует тому, что можно установить по письмам А. Ф.? 107 То толкование, которое Семенников придает одному из первых писем из последующей серии за лето 1916 г. письму 4 июня, вызывает решительное возражение. А. Ф. писала: – «Наш Друг… просит, чтобы мы не слишком сильно продвигались на севере, потому что, по Его словам, если наши успехи на юге будут продолжаться, то они станут на севере отступать либо наступать, и тогда их потери будут очень велики, если же мы начнем там, то понесем большой урон. Он говорит это в предостережение». Комментатор письма заключает: «Распутин, в сущности, подавал свой авторитетный голос за разрушение всего плана общего наступления, так как именно в это время Северный фронт (равно как и южный) должен был начать энергичные действия». Письмо А. Ф. надо сопоставить с письмом, полученным ею от мужа на следующий день и, конечно, не являвшимся ответом с обратной почтой: «Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее. Но прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать. Даже войска, расположенные на севере, продолжают думать, что они скоро пойдут в наступление, – и это поддерживает их дух. Демонстрации, и даже очень сильные, будут здесь продолжаться нарочно. К югу мы отправляем сильные подкрепления». Это письмо прежде всего показывает, что решение верховного командования абсолютно не связано было с запоздалым советом «Друга», и что этот последний скорее сделан в связи с дошедшими до «божьего человека» сведениями – ясно, что эти сведения пришли не от А. Ф. Гадать об источнике предвидения Распутина довольно бесполезно (вероятно, из тех же военных кругов Ставки). Последующие письма А. Ф. за два первые месяца наступления совершенно определенно свидетельствуют, что со стороны Распутина и его, допустим, «рупора» А. Ф. никаких возражений против «южного направления» не встречалось. Наступление с самого начала было воспринято А. Ф. восторженно: «Это такое счастье и такая награда за весь твой тяжелый труд и терпение, – писала она 27 мая. – Мне кажется, что как будто мы снова начинаем войну… только бы все оказались на высоте находчивости и предусмотрительности». «Действительно, приходят прекрасные вести. Идиотский Петр(оград) даже не умеет достаточно оценить их. Бог да благословит тебя и наших дорогих героев». Продолжим цитаты – они уничтожают все сомнения. По поводу взятия Черновиц 6 июня: «Хвала Господу Богу! Только бы нам не зарваться слишком вперед – прокладывают ли у нас узкоколейные дороги для подвоза продовольствия и снарядов к фронту? Я просила Татьяну немедленно протелефонировать последние известия в лазарет, радость была беспредельна. Мы провели там вечер». «Твои сибиряки и вся 6 соб. стрелковая дивизия вели себя геройски», – сообщает Царь того же числа… «Я надеюсь, что начнется новое наступление на Ковель. Если ты посмотришь на карту, то поймешь, почему для нас важно достичь этого пункта и почему германцы помогают австрийцам воспрепятствовать всеми силами продвижению вперед». «Ты не удивляйся, если теперь настанет временное затишье в военных действиях. Наши войска там не двинутся, пока не прибудут новые подкрепления и не будет сделана диверсия около Пинска. Прошу тебя, храни это про себя, ни одна душа не должна об этом знать» 108 . «Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше войск… и теперь там происходят кровопролитнейшие бои. Все наличные войска посылаются к Брусилову… Опять начинает давать себя чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии 109 . Пришлось отправить туда все запасы Эверта и Куропаткина» (9 июня). «Наш Друг надеется на большую победу (быть может, под Ковелем)», – сообщает 14 июня А. Ф. «Во вторник я буду горячо молиться о наших возлюбленных войсках – да поможет им Бог Всемогущий, да ниспошлет им силу, отвагу и искусство для достижения успеха» (19 июня). Царь того же числа: «Наши одесские стрелки дерутся, как львы, но увы! только четвертая часть их уцелела… Через два дня наше наступление возобновится». Приблизительно такова вся переписка за эти дни. И только 25 июня в письме А. Ф. можно встретить маленькую оговорку. Друг «находит, что во избежание больших потерь 110 не следует так упорно наступать – надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном счете победа будет на нашей стороне, – можно бешено наступать и в 2 месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови».

107

Чернову, идущему по пути, проторенному Семенниковым, также кажется все поведение А. Ф. в это время «неискренним». Такие советы (прекратить наступление) мог подавать «только враг». Еще раз приходится отметить, что к тексту черновского изложения надлежит подходить с осторожностью, ибо он здесь, как и в других местах, пользуется письмами А. Ф. совершенно безответственно, хронологически тасуя их по собственному усмотрению. При такой перетасовке брусиловское наступление 16 г. характеризуется выдержками из писем, относящихся к концу 15 г. Отвергая более чем глупую басню, пущенную в печать в дни революции (будто бы самим Брусиловым в целях саморекламы – утверждает ген. Половцов), что Царица негодовала на Брусилова за то, что скрыл свое наступление и лишил ее возможности предупредить немцев, Чернов замечает: «Но нет дыма без огня. Императрица, как видно из ее переписки с Царем, действительно была недовольна, что Брусилов не ждет вещих советов Распутина: “Начали движение, не спросившись Его. Он всегда обдумывает, когда придет хороший момент для наступления». (Не совсем точная цитата из письма А. Ф. 6 янв. 15 г., к Брусилову не имеющая, конечно, отношения.) Этим, однако, Чернов не ограничился. В целом ряде писем Царица якобы настойчиво требовала: «приказать немедленно остановить южное направление». Таких требований нельзя найти ни в одном письме.

108

Почти не приходится сомневаться в том, что А. Ф. сохраняла секрет даже от «Друга». Щепетильность ее в этом отношении простиралась до таких размеров, что даже в интимных письмах к мужу она не сообщала имен, которые просили не называть (письмо 15 ноября).

109

Через несколько дней Царь пишет: «С отчаяния можно прямо на стену лезть. Наши военные операции затрудняются только тем, что армия не получает достаточного количества тяжелых снарядов».

110

Царь перед тем писал: «Наши потери с самого начала – 22 мая – потрясающи: 285 000 человек! Но зато и успех огромный».