Легенда Татр

Епископ не мог понять, чего добивался аббат, вступая и союз с бунтовщиками-крестьянами, что он мог этим выиграть. Но факт был налицо: в то время как всех крестьянское восстание пугало, он его не боялся. Недаром же, не ради добродетелей аббата выдал ему Костка охранную грамоту! «Рука руку моет, – думал ксендз Гембицкий, – ворон ворону глаз не выклюет: наверное, аббат обещал Костке убежище, в случае надобности обещал помочь ему и деньгами… Кто знает, что замышлял этот аббат, расхаживая по своему саду?»

Костка должен был сказать правду, сознаться во всем! Решено было при допросе арестованных прибегнуть к пытке.

Костка смотрел из башенного окна шляхетской тюрьмы на Вислу, в сторону Тыньца. Было раннее утро, светало. Солнце всходило, победно заливая все небо золотым светом. На Висле зеленели и серебрились волны.

Куда ни глянь, – поля да луга, фруктовые сады, осыпанные белым цветом, а вокруг – леса. Вот зеленая гора святой Брониславы, вот две башни камельдульского монастыря, белые с черными крышами, словно склонились над Вислой. А там – широкие, зеленые дали городских пастбищ, на которые выгонялись стада лошадей и коров.

Под стенами замка и вокруг него – тишина. Тишина на всем пространстве, до голубых холмов Бескид, до далеких Татр, ярким блеском мерцающих средь утреннего тумана.

Проходили казавшиеся сверху крошечными краковские женщины в пестрых платках и красных сапожках, с корзинами в руках и на плечах. Они шли на рынок в Краков по две, по три, иногда небольшими группами, маленькие, пестрые, похожие на фигурки детского театра.

На склоне горы под стенами замка пело множество весенних птиц, и от их веселого щебета, казалось, звенел воздух.

Весь мир пробудился от сна и раскрыл яркие, лучистые, прекрасные глаза.

В эти часы епископ Пстроконский ходил обычно по своему тынецкому парку и читал утренние молитвы.

Цвели вокруг яблони и черешни, зеленел виноградник бенедиктинцев, распускались старательно взлелеянные розы, лилии, нарциссы, фуксии, пионы, тюльпаны…

Благоухал сад в мирной неге и молитвенной тишине утра.

И казалось аббату, что бог слышит его молитву и молитву монастырского сада; что вековые дубы, липы и клены, среди которых бродит он в строгой своей монашеской одежде, молятся вместе с ним и что верхушки их куполом высятся над незримым алтарем, в котором он совершает службу…

О отче, отче Пстроконский!..

Зачем не захотел ты взять в руки крест и выйти из стен своего монастыря, из ворот Тыньца, чтобы научить мужиков польской, мужицкой вере, чтобы показать им крест, обвитый колосьями, васильками и луговыми травами?..

Зачем не захотел ты быть мужицким папой, утренней зарей и глашатаем народной церкви?

Зачем не захотел ты быть провозвестником и пророком мужицкого, польского Христа?

Зачем предпочел ты остаться, как прежде, слугою Рима?

Зачем ты дал погубить святое дело, зачем погибло оно от рук и прислужников Рима, от гордецов и мучителей?..

О Беата!

Прекрасная Беата Гербурт! Твоими руками предан я в руки суда…

В тоске и скорби смотрел Костка вдаль.

Железная дверь открылась, вошел тюремный смотритель и два солдата с короткими, широкими тесаками в руках.

– На суд? – спросил Костка.

– Нет, на пытку, – ответил смотритель.

– Как?!

Ему ничего не ответили. Мгновенно холодным потом облилось все его тело.

– На пытку? Почему? За что? Вы можете убить меня, но зачем же мучить?

– Не знаем. Велено привести.

Костка овладел собой.

– Идем, – сказал он так же, как тогда, когда выдавали его в Чорштыне.

Его повели вниз по узкой каменной лестнице, потом по темному коридору и ввели в комнату с низкими сводами, похожую на погреб.

Там на облицованных черными плитами стенах мерцали красные огни светильников, а сквозь решетки на окнах сочился слабый дневной свет; около стола на полу желтым пламенем горела в жаровне сера.

За большим столом, покрытым черным сукном, сидел судья в капюшоне, надвинутом на глаза, в длинной мантии. Рядом стоял палач и его помощники.

Костку поставили перед столом.

Он стоял выпрямившись, неподвижно и гордо.

Сын короля, вождь и освободитель народа…

– Кто ты? – спросил судья.

– Александр Леон Костка Наперский из Штемберка.

– Лжешь, – сказал судья.

– Хорошо, я не буду лгать. Я сын короля Владислава Четвертого.

– С кем ты был в заговоре?

Молчание.

– Палач! Бери его.

Подошел палач и его помощники. Костку раздели до пояса. Ноги его привязали к кольцам, приделанным к полу; веревку, которой связаны были руки, продели и такие же кольца, ввинченные в потолок. Палач обеими руками взялся за веревку.

– С кем ты был в заговоре?

Молчание.

– Палач! Поднимай.

– Палач! Жги.

Два помощника палача сунули факелы в пылающую жаровню и, зажегши, поднесли их с двух сторон к напряженному, растянутому телу Костки. Кожа начала тлеть.

– С кем ты был в заговоре?

Молчание.

– Раз!

– Два!

– Три! Жги.

Палач опустил в жаровню железную ложку и брызнул горящей серой на обнаженное тело Костки.

Из-за стиснутых зубов его вырвался короткий, но страшный стон.

– Будешь отвечать? – спросил судья.

– Буду, – простонал Костка.

Унесли огонь, ослабили веревки.

– Я хотел поднять крестьян. Мне была обещана помощь Хмельницкого. Попробуй-ка его поднять на дыбу! Ракоци был заодно со мной. Жги его! Я послал людей вербовать немцев, я хотел разграбить Краков, сжечь костелы, в пепел обратить шляхетские усадьбы, тупыми ножами резать шляхту. В пожарище, в золу и прах хотел я обратить старую Польшу и создать новую, из польского дуба и польской пшеницы! Моровым поветрием, божьим гневом, потоком лавы, огненным, адским дождем хотел я пронестись над духовной Гоморрой, над шляхетским Содомом, не оставить от них ни следа, стереть память о них на земле! Потопить в крови и огне вас, ксендзы, магнаты, шляхтичи, епископы, судьи и палачи! Вот чего я хотел!

Он упал в обморок. Его облили водой и привели в чувство. Возмущенный судья больше не стал пытать его, велел взять под мышки и унести в башню. А слова Костки записал.

Потом привели Лентовского.

Входя, он перекрестился и вздохнул.

– Как зовут? – спросил судья.

– Станислав Лентовский, солтыс Черного Дунайца.

– С кем был в заговоре?

И Лентовский ответил:

– С господом Иисусом, который всех людей создал равными.

Ему зажали пальцы в тиски и стали рвать мясо железными щипцами, но он даже не застонал. Только сказал: