Легенды нашего времени

— Лучше б ты его рассмешил, — сердито говорит Велвел.

Летчик вытирает платком лоб; наверное, он все-та-ки сходит с ума. А может быть это уже произошло, и он уже — сумасшедший?

За несколько недель перед тем, сидя на командном пункте сган-алуфа Гада я говорил себе, что все кончено: болезнь, загнанная внутрь, унесет меня наконец. Война поможет мне закрыть лицо и уйти, подобно призраку, вместе с видениями и страхами, неизменно умирающими на рассвете. Гад делал вид, что ни о чем не догадывается. Задерганный начальниками, замученный подчиненными, под непрерывный звон телефона он пытался объяснить мне, что мне не место в ударном батальоне, направляющемся на фронт. Почему? Слишком опасно.

— Ты шутишь, надеюсь?

— Нет, — сказал Гад.

Я тихо улыбнулся: много лет уже я гоняюсь за смертью.

— Значит, ты думаешь, что я не сумею встретить опасность?

Гад сузил глаза:

— Не в этом дело.

— А в чем же дело, Гад?

— Гражданским людям нечего делать на фронте.

— Это маленькая страна. Фронт всюду.

Он помрачнел:

— У меня нет времени дискутировать. Поговорим об этом в другой раз. Не теперь.

Я стоял на своем:

— Мне жаль, парень, что я тебе надоедаю. Но предупреждаю: тебе от меня не отделаться.

Он пристально посмотрел на меня, потом устало махнул рукой, и я понял, что он сдался.

— Надеюсь, — сказал я, — что врагам ты будешь сопротивляться успешнее, чем друзьям.

Наша дружба, завязавшаяся еще в студенческие годы, осталась нерушимой. Она родилась в послевоенной Европе. Он приехал туда из Палестины, я — из проклятой земли. Он описывал мне Иерусалим, я ему — мир диаспоры, его очарования и бедствия, его мудрецов и детей, унесенных бурей.

Мы были подростками, ищущими подростками; целыми часами мы бродили по садам и по улицам, серьезно и страстно рассуждая о целях мироздания и о человеке, который их определяет и освящает. Все становилось открытием, первой радостью или острой болью: роман, стихотворение, незнакомая дорожка, на которой мы надеялись встретить бессмертного старика, безумца без возраста, который станет нашим руководителем. Вместе мы прилежно старались различить отблеск первоисточника, вместе взвешивали рго и соп1 га, налагаемые на человека добровольно принятыми обязательствами, вместе копили опыт вопрошения, сомнения и гнева.

Мы были в том возрасте, когда малейшее происшествие непременно наталкивается на метафизические проблемы. У нас не было никакого кружка, мы не принадлежали ни к какой организованной группе. Искать приключений не стоило — это для ребятишек; женщины — только трата времени. Любовь — опасный компромисс, признание в слабости, преждевременный конец, отречение, потому что она, по определению, особенным образом связывает человека с другим существом. Мы были честолюбивы и наивны; мы стремились дальше, выше. Мы бежали от простого и легкого. Мы еще не знали, что за некой чертой такой вызов превращается в ловушку. Мы были одержимы целью — и презирали дорогу, ведущую к ней; мы не знали еще, что человеку свойственно приспособлять одно к другому. Мир с его земными удовольствиями был не для нас. Только бесконечность заслуживала нашего внимания.

И тогда произошло неизбежное. Ее звали Лия. Темные волосы, вздернутый нос, насмешливый рот, приятная улыбка. Кокетка, умевшая сделать заметными свои таинственные повадки. Студентка, как и мы. Иностранка, как и мы. Оба мы решили, что она тщеславна, зла, эгоистична, манерна и, без сомнения, скучна; одним словом, ее надо избегать. Оба мы стали ее ненавидеть и втайне любить; мы стали подглядывать друг за другом и ненавидеть друг друга. Она же, кроткая и все понимающая, любила нас обоих, правда порознь, даря нам одинаковые посулы и щедроты, и даже нашла время увлечься третьим, вернув нас к нашей дружбе.

Вскоре разразилась Война за Независимость. Гад стал военным, я же остался безродным. Я не был создан для военной формы, я не мог прилепиться к какому-то кусочку земли. Голова моя была в облаках, и облака эти я просил унести меня подальше, как можно дальше. Иерусалим, Галилея, киббуцы: жизнь там имела смысл, и мне казалось, что я не смею принять в ней участия. Стремиться к счастью, к простым радостям означало бы предать вчерашний мир, которому я принадлежал.

— Ты никогда не был солдатом, — сказал Гад, возвращаясь к разговору. — Ты не владеешь оружием. Что прикажешь с тобой делать?

— Ты командир, тебе и решать.

Несколько раз наш разговор прерывало радио, связывавшее Гада с подчиненными ему воинскими частями; оно трещало, не переставая. Офицеры докладывали обстановку, утрясали вопросы, просили уточнений. Многое нужно было решить, подправить, изменить; ка-кие-то приказы надо было отдать, какие-то — отменить. И тут ротный доложил, что ему приходится отправить в госпиталь солдата, который на ученье вывихнул ногу.

— Вот видишь! — сказал я. — Перст судьбы! Эта рота некомплектная; не хватает человека.

Мне казалось, что главный вопрос — кто меня приютит — решился сам собой. И я пришел в отличное настроение.

— Не жди, что я принесу тебе победу, но, поверь однако же, что и не помешаю.

— А устав? Тебе на него наплевать?

— Слушай, старик! Одно из двух: или мы выиграем войну, и все тебе простится, или же мы ее проиграем, и тогда уже ничто не будет иметь значения.

Гад был задет за живое. Он помрачнел. Что-то в нем напряглось и ожесточилось. Он вцепился руками в стол, наклонился вперед и сказал тихо и медленно:

— Одно из двух: или ты остаешься, и тогда будь любезен не думать о возможности поражения, или же ты по-прежнему ищешь смерти, и в таком случае тебе лучше искать ее в другом месте.

Я покраснел и промолчал. Верить в победу? Легко сказать. Я уже ни во что не верил. Опять огонь нас уничтожит, опять мир промолчит. Как всегда. Вот почему я и хотел быть в самом горниле. Я был уверен, что, поставленные перед необходимостью выбирать не между жизнью и смертью, но между двумя видами смерти, мы придем к коллективному самоубийству, как в Масаде, к безнадежному восстанию, как в Варшавском гетто; мы, научившие мир искусству и необходимости выживания, снова будем этим миром преданы. И я запретил себе быть зрителем — или свидетелем этого события.

Гад слишком хорошо меня знал и потому читал мои мысли.

— Два дня назад, — сказал он, — меня посетил молодой заокеанский доброволец. Я задал ему очень простой вопрос. Я спросил, что его сюда привело. Он ответил с ошеломляющей откровенностью: «Желание погибнуть вместе с вами». Он ожидал восторженного одобрения, я же выгнал его из кабинета, предварительно поблагодарив: «Это очень мило с вашей стороны желать погибнуть с нами, но наши национальные похороны — если я смею так выразиться — не состоятся». Ты понял?

Его уверенность меня смутила. Она показалась мне наивной. Факты, друг, ты забываешь про факты. Численное превосходство врага, равнодушие друзей, измена союзников.

— Твоя уверенность граничит с безумием, — пробормотал я.

— Ну, и что? С каких это пор тебя пугает безумие? Меня пугает только смерть.

Я попытался улыбнуться.

— Люди воюют, чтобы умереть, или избежать смерти — это мне понятно. Но нельзя выиграть войну, делая ставку на безумие.

Он на минуту задумался, и свет забытых лет всплыл в его сумрачном взгляде: