Легенды нашего времени

— Вы пришли, чтобы расспросить о Катриэле, не так ли?

И опять начинается шум:

— Катриэль? Кто это?

— Что он делает?

— Почему он не с нами?

Я делаю вид, что не замечаю крикунов. То, что они говорят о Катриэле в настоящем времени, вызывает во мне ощущение неловкости, которое легче скрыть, чем победить. Пусть говорят в прошедшем времени, и тогда я тоже замолчу. Что скажешь о друге, о котором даже не знаешь, жив он или мертв? В армии на его жетоне значится: пропал без вести. Он может еще вернуться. Никто меня не убедит в противном.

— Катриэль? — говорит Малка. — Я не знаю, кто это. Но я хотела бы узнать.

— Будем считать, что это я, — говорит Велвел, подскакивая на своих коротеньких ножках. — Хотя бы для смеха.

— Да здравствует Катриэль! — ревет Ицик.

— Горе нам, — шепчет Цадок. — Мы богохульствуем.

— Где Катриэль? — спрашивает слепой. — Я хочу, чтобы он меня увидел.

— Где Катриэль? — спрашивает Малка, оборачиваясь ко мне.

Она тоже помещает его в настоящее. Чтобы меня поддразнить? Возможно. Или чтобы наказать. Она знает, где мое больное место. Она знает, что я мог бы без труда ответить на ее вопрос. Я провел с Катри-элем много часов, много дней напролет. Я по-настоя-щему узнал его, я даже пытался подменить его собой. Я завидовал его уязвимости, его неутолимой потребности любить, возвеличивать все, что человечно в этой бесчеловечной вселенной. Я знаю, что смерть сына не сблизила его со смертью, и этому я завидовал тоже. Конечно, он страдал, но в его страдании не было ничего унизительного, ни для него самого, ни для окружающих.

— Катриэль еще может возвратиться, — говорю я ради его жены. — Он сам вам ответит. Ваш долг — его ждать.

— Я жду. Я давно уже его жду.

Давно? Несколько недель, несколько месяцев. Их последний день — я его помню. Он пришел на лекцию вовремя. Один из студентов предложил сначала прослушать последние известия. В передаче содержались закодированные сообщения: приказ отпускникам и резервистам явиться. Катриэль дождался конца передачи, положил конспект лекции обратно в портфель и постарался принять естественный вид.

— Я, кажется, нужен в другом месте, — сказал он. Подумал и добавил: — Вы продолжите без меня.

Студенты так разволновались, что забыли пожелать ему удачи. Потом, вспоминая об этом, он улыбался. Он вернулся домой. Малка знала, что они расстанутся. Но приходило ли ей в голову, что она его больше не увидит?

Я потихоньку наблюдаю за ней. Она опускает веки, признавая свое бессилие, мучаясь поздними сожалениями, что позволила мужу умереть или воскреснуть героем — или нищим.

— Я уже научилась ждать, — говорит она вызывающе.

В пустой квартире рядом часы пробили два: врач, живший там, был аккуратным человеком и, очевидно, завел их перед тем, как отправиться в свою часть.

Еще пять часов, думает Катриэль. Время привести в порядок все бумаги, сложить вещи, подготовить разрыв, надеть форму, охватить все последним взглядом. Потом перед домом остановится джип. Малка сделает над собой усилие и ласково попрощается. Так начнется для меня новое путешествие в неизвестность.

— Ты сама увидишь, — говорит он жене. — Войны не будет. Это только игра. Партия в покер, больше ничего. Завтра я вернусь.

Не в силах вынести недоверчивого Малкиного лица, — а она с самого утра молча его разглядывала, — он начинал шагать по залитой солнцем комнате, останавливаясь каждый раз у открытого окна. На улице группа зевак окружила велосипедиста, который, поставив ногу на тротуар, слушал последние известия по своему транзистору. Сообщения шли одно за другим, повторяясь. Правительство совещалось, оппозиция выходила из себя. Главные западные столицы надеялись, несмотря ни на что, избежать вооруженной конфронтации. Государственные деятели и дипломаты путешествовали, совещались и делали незначительные (или двусмысленные) заявления. Спецкорреспонденты мировых газет изумлялись спокойствию, царящему в стране, где уже происходила всеобщая мобилизация.

— Видишь? — сказал Катриэль. — Беспокоиться нечего. К войне готовятся, чтобы ее избежать.

Зеваки разошлись, велосипедист уехал. На опустевшей улице осталась только пожилая домохозяйка, она поставила на тротуар свою корзинку. Катриэль ее пожалел: ее сыновья, ее зятья, где они окажутся завтра? Женщина тем временем приободрилась, согнала комара со лба, подхватила корзинку и через секунду скрылась за углом. Катриэль повернулся к жене.

— Не грусти, Малка.

— Почему я должна не грустить?

— Чтобы доказать, что ты не теряешь веры.

— В тебя?

— В нас.

— Я не теряю веры и не боюсь грусти.

— А я боюсь.

— Я привыкну.

— А я никогда. Ты же знаешь, что я ненавижу привычки.

Катриэль чувствовал, что она удаляется, в прошлое или будущее: чтобы опередить его, или чтобы от него освободиться? Двадцать лет совместной жизни, союза, а о чем она сейчас думает? О счастье, которое вначале шло им в руки и которое они могли принять, не умаляясь? О хрупкости человеческих связей? Два человека бросают вызов злу, яростно проповедуют святость жизни, а потом вмешивается судьба, и все рушится.

— Прошу тебя, — сказала Малка тоскливо, — не говори ничего.

Он и не собирался ничего говорить. Нечего было сказать. В эту самую минуту другие мужчины и женщины, подчиняясь той же необходимости, обуянные теми же предчувствиями, смотрели друг на друга, разговаривали друг с другом, словно в последний раз, вели свой отдельный разговор: завтра война сотрет все.

А если бы можно было все начать сначала? — спросил себя Катриэль. Он увидел себя в доме своего отца, в иешиве, в армии, где он встретил Малку в первый раз. Одно воспоминание: он приехал в отпуск, провести субботу в Цфате вместе с отцом. Утром, вернувшись из синагоги, они, как всегда, вместе уселись за книги, но Катриэль не мог сосредоточиться. Отец, хоть и был слеп, это заметил: «Что, сын, не получается?». Сын признался, что нет, не получается. С тех пор, как он надел военную форму, он перестал видеть связь между двухтысячелетним Талмудом и сегодняшней жизнью. Отец улыбнулся, растроганный. «Связь, сын — это ты. Ты — мост между вавилонскими мудрецами и будущими поколениями. Каждый человек должен чувствовать себя ответственным за тех и за других, в каждом человеке — все они». — «Не думаешь ли ты, отец, что ты взваливаешь мне на плечи слишком тяжкое бремя?» — «Да, думаю. Но ты не слишком долго будешь нести его один. Ты возьмешь жену, у тебя будут дети, и они передадут мое имя и твое имя, чтобы его когда-нибудь услышал сам Мессия».

Вскоре Катриэль объявил отцу, что влюбился. В кого? Ее звали Малка. Имя отцу понравилось. «Ты сказал ей, что любишь ее?» — «Нет, отец». — «Почему?» — «Я не смею». — «Ты боишься, что она тебя отвергнет?» — «Да, отец». — «Твоя робость неуместна; любить — это дар, больший, чем быть любимым. Будь этим горд, даже если твоя любовь не разделена». И Катриэль увидел себя, смущенного и краснеющего, перед девушкой с длинными черными волосами: «То, что я хочу сказать тебе, должно быть сказано. Знай, что я тебя люблю, знай, что даже если ты меня не любишь, я никогда не пожалею о том, что сказал тебе это, и о том, что я тебя любил». Она выслушала его серьезно, потом, без единого слова, без улыбки, притянула к себе и крепко поцеловала в губы: многое обещал такой поцелуй. Катриэль высвободился: «Этого мало, скажи мне, что ты меня любишь».

— Прошу тебя, — повторила Малка, — не говори ничего.

Вернуться назад? Для чего? Если бы можно было начать все сначала, я прожил бы свою жизнь точно так же, с таким же напряжением. Несмотря на тяжелые удары? Несмотря на них. Несмотря на Малкино немое страдание? Я старался бы ее приручить, открыть ей смысл жизни, чувство будущего. А война? Я поступал бы так, как если бы ее не существовало. Конечно, это было бы нелегко, это и было нелегко. Малка думала о завтрашнем дне только с ужасом. Она была сирота, и она отказывалась иметь детей: она не желала кормить смерть. Все-таки отцу Катриэля она позволила себя убедить. И появился Саша. Невинный сон Саши. Веселость подрастающего Саши. Ум Саши, его ранняя зрелость. Казалось, что ребенок один решил вступить в единоборство с черным царством страха. Катриэль возвращался по вечерам, и, как только он открывал дверь, Саша бросался в его объятия и рассказывал ему о своих сегодняшних подвигах. Иногда он шептал ему на ухо: «3наешь, мама сегодня грустная, надо что-то для нее сделать, только не говори, что я тебе сказал». Бывало, Катриэль сам посылал его поиграть с матерью, развлечь, развеселить ее: «Смотри же, будь с ней ласков, очень ласков». А потом наступил день, когда родители, побежденные, вернулись домой одни.