Легенды о призраках (сборник)
Шрифт:
Шаркая, он подходит к окну, отдергивает занавеску. Идет снег. Пока он не слишком сильный – редкие, крупные снежинки, – но телевизор прав, суток через двое эта часть Среднего Запада окажется под добрыми девятью дюймами снега. Он задумывается, будет ли снегопад таким же сильным и безжалостным, как в ту ночь. Опять смотрит на пустое место на кровати.
– Не могу больше с этим жить, девочка моя. Я должен вернуться туда.
Одно мгновение он видит Генриетту: она сидит на постели, на плечи наброшено одеяло – она зимой всегда легко простужалась; она улыбается – в уголках ее улыбки таится печаль – и говорит: «Делай, что должен, милый. Ты заслужил немного покоя».
– Спасибо, – шепчет он в пустоту. Затем снова выглядывает в окно. – Я многое оставил на Арчер-авеню,
Надо было мне притормозить или съехать на обочину и подождать, пока стекло очистится. Господи, я сидел за рулем родительского «империала»! В то время «Крайслер» делал автомобили, больше похожие на танки. Надо было переждать. Я ведь был еще мальчишкой. Надо было… – Он замолкает, потому что слышит другой голос – не его жены. Этот другой голос, пришедший из сна, шепчет: «Вот ты где. Я вижу тебя в ночи».
Он медленно подходит к книжной полке и берет старое издание «Нарцисса и Гольдмунда» Гессе. Это одна из его любимых книг. Он садится на край кровати – со стороны Генриетты – и пролистывает страницы, останавливаясь, чтобы прочесть полюбившийся абзац там, запоминающийся диалог здесь. Все это время он не перестает качать головой. Смотрит на подушку покойной жены.
– Не знаю почему, девочка моя, но я вдруг подумал об этих двоих, Нарциссе и Гольдмунде… как они стали друзьями и пошли разными дорогами, Нарцисс остался в Мариабронне и стал аббатом Иоанном, а Гольдмунд превратился в бродягу-художника. Меня всегда трогали последние главы – не помню, говорил я тебе об этом или нет, прости, если повторяюсь, – вот Гольдмунд, он безрассудно промотал свой талант художника, всю жизнь потакал всем своим слабостям и порокам и кончил тем, что его должны теперь повесить за воровство. И вот, как «бог из машины», – так это и задумывалось, я полагаю, – появляется Нарцисс, который помогает ему сбежать и увозит его в Мариабронн. Гольдмунд, больной, умирающий, прощен Нарциссом. Зная, что дни его на исходе, Гольдмунд принимается за свое последнее, истинное произведение искусства – изображение Мадонны, созданное по облику Лидии, любви всей его жизни, чье сердце он разбил. Он ищет и находит прощение в собственном сердце, девочка моя, потому что всю любовь, сожаление и вину, что есть в нем, он употребляет на то, чтобы создать идеальное воплощение Мадонны. И когда Гольдмунд наконец снова видит лицо Лидии, он знает, что прощен и может умереть в мире с самим собой. – Он захлопывает книгу. – Наверное, ничего более сентиментального Гессе не написал. Мне сейчас кажется, девочка моя, что в жизни, в отличие от романа, нужно самому организовать себе «бога из машины», если хочешь добиться прощения.
Он встает с кровати, опершись на подушку Генриетты, затем ставит книгу обратно на полку и начинает собираться в путь.
– У меня тут не только это. Я говорил с парнем, который ее видел.
– Ну, тогда давай и это послушаем.
Щелчок. Шипение. Приглушенные голоса и звон стаканов, выставляемых на стойку после мойки. Слышен более громкий голос: «Еще две кружки на седьмой столик!» «Обычного или светлого?» – кричит бармен. Шипение. Кашель. Затем: «Эта штука сейчас работает?» – «Работает. Я ее включил». – «Ха. Я таких диктофонов раньше не видел». – «Это цифровой диктофон. Ему не нужна кассета». – «Да ну?! Чего только не придумают». – «Итак, вы говорили, что видели ее?» – «Еще как видел! Я это уже много раз рассказывал. Один раз меня даже по телевизору показывали». – «Но вы ведь не откажетесь рассказать это еще раз?» – «Нет, конечно. Я рад, что вы не приняли меня за сумасшедшего». – «Я верю в такие вещи. Итак, пожалуйста…»
Трос лебедки натягивается, и разбитая машина начинает медленно ползти вверх по склону. Полицейский детектив смотрит на стоящего рядом с ним мужчину и говорит:
– Не возражаете, если я задам вам еще один вопрос?
Мужчина кивает и вытирает пальцем
глаз.– Задавайте. Не знаю, правда, что я еще могу вам сказать.
– У вас нет никаких соображений насчет того, что он вообще здесь делал? Ведь он должен был понимать, что это рискованно в его возрасте – отправиться в такое путешествие одному, да еще в середине зимы. От Огайо путь неблизкий. Мне кажется, он собирался что-то сделать или с кем-то встретиться. Что вы думаете по этому поводу?
Мужчина качает головой:
– Клянусь, я не имею ни малейшего представления о том, что ему здесь понадобилось.
Что-то в его голосе подсказывает детективу, что он лжет. Детектив хочет что-то сказать, но осекается и замолкает. Нет смысла давить на парня. Ему и так нелегко.
Она дошла до того места, где Арчер-авеню резко поворачивает налево. Она слышит шум автомобиля, но из-за ветра непонятно, с какой стороны этот автомобиль приближается. Да это и не имеет большого значения. Она уже не чувствует ни рук, ни ног. Даже если машина едет ей навстречу, ни один водитель, если у него есть живая душа и способность к состраданию, не оставит ее на холоде в такую ночь.
Она выходит на середину дороги, смотрит вперед и назад, затем начинает махать руками. Скоро она видит свет фар, приближающийся к ней из-за изгиба дороги. Как чудесно! Машина движется в ту сторону, куда ей надо. Она готовится закричать водителю и уже делает шаг к обочине, в сторону от машины, как вдруг из-за резкого порыва ветра теряет равновесие. Ее белые туфли скользят на пятне черного гладкого льда, и она, всплеснув руками, падает прямо под колеса автомобиля.
– Сестренка? Это Джозеф. Слушай, я тут в доме отца, и… Что?
– Я спросила: ты знаешь, сколько сейчас времени?
– Да. Извини, что разбудил. Я три дня пытался дозвониться до отца. Он не брал трубку.
– Господи! Что случилось? Как он?
– Его здесь вообще нет! И машины нет. Он оставил на столе конверт. В нем завещание, банковская книжка, сертификаты на акции, документы на дом – он оформил его на тебя – и еще… письмо.
– Что в письме?
– Нет, не по телефону. Ты можешь приехать? Я позвонил в полицию, и мне надо их здесь дождаться.
– Я буду через час. Ты-то как?
– Да как? Никак. Но спасибо, что спросила.
– Как ты думаешь, куда он поехал?
– Когда приедешь… Я все расскажу, когда приедешь.
Водитель грузовика с полуприцепом до последнего не видит припаркованного автомобиля, и у него нет времени ни затормозить, ни уйти в сторону – только не на этой дороге, не на этом голом льду. Он врезается в машину и толкает ее дальше – летят искры, осколки стекла дождем обдают кабину, – затем сшибает снеговика, слепленного прямо посреди дороги, и наконец машина отскакивает от грузовика, выезжает на обочину и скатывается вниз по заснеженному склону.
Водитель колотит кулаками по рулю, ругается последними словами, но не останавливается. Снег падает так плотно, что дороги почти не видно. Если он опоздает с доставкой груза, то придется отвечать.
«Что за идиот! – думает он. – Будет теперь знать, как парковаться на таком повороте в такую погоду». Ну какой нормальный человек оставит машину в опасном месте для того, чтобы пойти и слепить снеговика прямо посреди дороги?
Через несколько миль он замечает, что на больших, ледяных комьях снега, прилипших посередине лобового стекла, там, где их не мог достать ни левый, ни правый дворник, видна кровь.
«Господи, пожалуйста… Боже мой, нет!»
Он съезжает на обочину и останавливается, чертыхаясь, спеша, достает из-под сиденья фонарик, открывает дверь, встает на подножку и осматривает капот.
Кровь и волосы. В комьях льда и снега – кровь и волосы. Он встряхивает головой. Нет, это просто снеговик. Это просто снеговик – и все. Но откуда кровь? Наверное, это птица. Да, птица. Птица ударилась о капот, а он не заметил.
«Но у птиц нет волос», – возникает шепот на задворках сознания.