Легенды. Предания. Бывальщины
Шрифт:
Вот они уехали, он давай снимать эту пушнину. Снимать, сушить ее. Вытаскал ее до дому, манатки свои собрал кое-какие.
— Ну, до свиданья, — говорит, — лесочек. Больше я не приду сюда!
Потом он набрал вина, меня созвал, мы с ним выпили. А на дворе у него стоял колодец, там рыба елец, — и моей были конец!
В одно время охотник вышел на охоту. Ходил он целый день и не мог сыскать ни одновой птицы, а также и зверя. На закате солнца увидел на елке белку. Когда он зарядил ружье с медной пуговицей, выстрелил в нее, то вместо белки послышался человечий голос. Охотник сдогадался,
Минут так через десять является из лесу большого роста человек с длинной рогатиной. Открыл дверь избы и ударил рогатиной наряженный охотником чурбан с приговором: «Вот тебе за давешнее!» Охотник долго не думал, произвел в его выстрел со словами: «Вот тебе и за теперешнее».
После этого пошел по лесу сильный крик и собралось несколько таких человек и стали говорить что-то не по-нашему. Охотник понял то, что как будто бы он остается не виновен. Видно было, что это говорил ихний набольший. И еще он проговорил, призвал к себе охотника из избы и сказал ему, что «спи, мужичок, спокойно». А им начал говорить на русском языке, что «я не для того распустил вас по лесу, чтобы смущать, которые нам неприкосны, а только тех, которые боле веруют в нас». Охотник после этого вернулся домой и рассказал про свое событие, что с ним случилось в лесу, и через неделю помер.
У нас будто в Чаваньге было, давно.
Раньше ведь в деревне были мешочны зыбки: лучки загнут, мешочек вошьют да и робенка повалят.
Сенокос пришел, робенка оставить не с кем было. Пошли и робенка с собой взяли, а сенокос-то близко был, полтора километра, прислоны называются. А теперь поля разведёны там. Привязали к лесины, сами косить стали. Заревет — так мать пососит да покачает, и опять косят.
Вот до вечера докосили, она и говорит мужику:
— Я пойду за коровами (они в лесу были), а ты у меня робенка не забудь, неси, — говорит.
Ну, а мужик покосил, покосил. Робенок спит. Он и позабыл его в лесе, и оставил у лесинки. Прибежала женка с коровами.
— Где робенок?
— Ой, забыл!
Она и побежала. Так бежала, что гора перва, потом мох, потом осота (которой косили). Видит: человек сидит, зыбку качает. Так зыбку качает — во все стороны ходит. Она и забоялась пойти. И говорит:
— Если дедушко качаешь, будь мне-ка отец родной, а если бабушка качаешь, дак будь мамушка мне!
А он все качает, приговаривает:
— Мать тебя оставила, отец позабыл!
А она все стоит, он не отвечает ей ничего.
— А если, — говорит, — в средних годах мужичок, дак будь мне-ка брателко, а если молода женщина, будь мне молодица.
А он все качает, приговаривает.
— А если, — говорит, — молода девица, будь мне-ка сестрица, а молодой молодец, будь мне-ка куманек!
Он говорит:
— Поди, возьми. А, куму нажил! Ха-ха-ха, куму нажил!
Она взяла робенка.
И с той поры у ей коровы никогда в лесе не спали. Как вечер заприходит, он все гонял их домой:
— Кумины коровы, подьте домой!
Коровы скачут, хвоста заворотят! Кто идет в сенокос, так слышит:
— Кумины коровы, подьте домой!
Это у нас в деревне будто было, в Чаваньге, там поля-то матерущи были.
(Раньше-то верили: потому
и «водило». А теперь ни во что не верят. И не «водит».)У меня был батюшка, все рассказывал он про себя, про свои бывальщины, что у него было, на веку происходило.
Вот: потерялась лошадь. И не одни сутки найти ее не могли. Сходили к знатку-то. Ему сказали:
— Иди, ищи лошадь.
— Ну, ладно…
— Надо выйти сперва за деревню да переодеться, на левую сторону вывернуть белье.
Он так и сделал и пошел.
Попадает старик навстречу, седатый, с батожком.
— Дедушко, не видал лошади?
— Видал, видал. Иди, — говорит, — лошадь стоит там у большой березы, на межине.
И я пошел, говорит, лошадь стоит. Траву выгрызла всю до земли. И такая, — ну, выголодалася вся, — шатается даже.
Нашел лошадь.
Одна женщина ходила искать коров в лес ночью. Видит: сидит на осиновом пне женщина, волосы длинные, да и говорит:
— Чего ты ходишь?
— Ищу коров.
— Да вона твои коровы!..
Посмотрела — а они тут и ходят. Так и нашла.
Это будто лешачиха сидела сама.
Так уж чушь это: видела б она лешачиху, так уж, наверно, померла.
Батюшка еще тогда был подростком. Пошел за рыжиками. Ну, и шел-шел. Правда, ушел далеко, на Ильинщину, как у нас раньше говорили. Ильинщина — тако место называлось.
Ну вот, говорит, встретил дядя такой, из другой деревни, из Поздышева. Покурили вместях, посидели на бревнышке.
— Пойдем, — говорит, — со мной.
Ну, пошли, говорит, рыжиков насобирали.
— Ну, пойдем, — говорит, — домой теперь.
Ну, и пошли. Он идет впереди, а я сзади. Шел-шел по тропинке и не знаю, куда он меня ведет. Еще подумал: «Куда он меня ведет? По какой тропинке? Я по той не ходил за рыжиками». А иду вслед. А он расхохотался впереди и потерялся.
А я, говорит, глаза открыл — стою в воде. А у нас как раз дом был на самом берегу, через озеро. Взглянул: да тут наша баня да и наш дом. Куда же он меня привел? Да я вернулся из воды да кругом такой мыс обошел, домой пришел, дак вот так дрожу весь — перепугался.
Была тетка Уля: всё Улина да Улина. Да тетка-то видит, что-то не спроста.
— Да что ты, Иванушко, что с тобой?
Взяла, меня повалила и скатертью накрыла. Что там она делала, не знаю. Я полежал да уснул. Проспался, встал.
— Ты смотри-ко, Иванушко, каких рыжиков ты принес.
— Каких?
Поглядел, а в корзине навоз коневий.
А потом Яша был Штормин. Вот со Столбов его едва сняли. Вот ушел по грибы и потерялся. Вот потерялся, потерялся… Вот его искали, искали… И вот че-то на четвертый или пятый день обнаружили, нашли вот, на Столбах, на скале. Сидит наверху. Как он туды?! Вот. Но тот опеть так рассказывал:
…Попал, гыт, мне дед какой-то, дед, дескать, повел меня.
— Пойдем, я вот те натакаю грибы…
И вот, гыт, шел, шел я с ем. И он завел его на эту скалу, как-то залез он с ем, с этим дедом! И вот потом, грит, вдруг этого деда не стало. Я, гыт, гляжу: кругом скала. Никак слезти-то не могу с этой со скалы. И вот его на пяты сутки сняли. Тоже облавы делали, но и это было: в трубу — в цело — ревели, значит, его, и вот потом нашли его. Нашли, дак ить едва сняли его оттуда с этой скалы! (…) Пол-обчества выходили снимать его.