Легион Фалькенберга

— Пока, Хэл. Кэтрин.

— Ты пойдешь с ним? — спросила Кэтрин, когда за Фалькенбергом закрылась дверь.

— Ты знаешь, как я люблю волынки…

— Не уклоняйся от ответа. Он предложил тебе место в своем новом полку, и ты его примешь.

— Не знаю. Я думал об этом…

— Я знаю. Раньше не знала, а теперь знаю. Я следила за тобой, пока он говорил. Ты пойдешь с ним.

— Наверно. А ты пойдешь со мной?

— Если я тебе нужна, да. Не могу вернуться на ферму. Придется ее продать. Я не могу больше там жить. Я не та девушка, какой была, когда все это началось.

— Я все-таки сомневаюсь. Мне понадобится… — Я не смог закончить мысль, но этого и не требовалось. Кэтрин пришла ко мне и на этот раз не дрожала — не так дрожала, как раньше. Я долго держал ее в объятиях.

— Пора идти, — сказала она наконец. — Тебя ждут…

— Но…

— У нас впереди много времени, Хэл. Много. И мы вышли из комнаты. Над крепостью прозвучал сигнал последней поверки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НАЕМНИК

Из последней лекции профессора Джона Кристиана Фалькенберга Второго, прочитанной в Вест-Пойнте перед реорганизацией Военной академии. После этой реорганизации, отразившей рост национализма в Соединенных Штатах, Фалькенберг, в качестве профессора Совладения, уже не мог быть приглашен; но содержание его лекции и так обеспечило бы ему отказ от места. (Крофтон. Эссе и

лекции по военной истории. Второе издание.)

Обычно важные общественные институты меняются медленно. Вероятно, это хорошо по отношению к военной организации; однако хорошо или плохо, это неизбежно. Требуется время, чтобы создать историю и традиции, а военная организация без истории и традиций как правило неэффективна.

Разумеется, из этого правила есть исключения, хотя самые известные случаи не поддаются критическому анализу. Например, знаменитая Пятая команда полковника Майкла Хора в Катанге в 60-е годы двадцатого века, справедливо считающаяся предвестницей роста организаций наемников в этом столетии, обязана своими прославленными успехами некомпетентности, в том числе постоянному пьянству, своих противников. Мало того, большинство своих офицеров и унтер-офицеров, а также многих солдат Хор набирал из числа ветеранов-англичан и поэтому мог опираться на долгую историю и традиции британской армии.

Осмелюсь предсказать, что нечто подобное произойдет и в будущем, когда будут расформированы многие части Co-Владения. Вполне можно представить себе, что тем или иным патроном будут наниматься целые части. Конечно, небольшая сплоченная часть, привыкшая к совместным действиям, предпочтительней большей по размерам группы наемников.

Иллюстрацией может послужить само создание вооруженных сил Совладения: и в этом случае включение таких расформированных единиц, как французский Иностранный легион, горцы Камеруна и авантюристы-казаки, позволило воспользоваться длительной историей и традициями. Но и при таких условиях потребовались десятилетия, чтобы линейные морские пехотинцы Совладения превратились в грозную силу.

Однако я поднял тему эволюции институтов по другой причине. Я считаю, что мы являемся свидетелями завершения очередного цикла истории насилия и цивилизации. К концу тысячелетия существование большинства военных организаций мотивировалось национальным патриотизмом, и «законы военного времени» рассматривались либо как шутка, либо как нежелательные ограничения военных действий, либо, как в случае знаменитых судов над «военными преступниками» после Второй мировой войны, как средство мести побежденному противнику.

Затем, уже в нашем столетии, законы войны приобрели громадную важность и часто соблюдались; а когда не соблюдались, возникала большая вероятность того, что Флот Co-Владения накажет нарушителей — в особенности если нарушение затрагивало граждан Совладения. Наказание становилось неизбежным, если пострадавший имел отношение собственно к Флоту.

Я полагаю, что сейчас мы вступаем в новый период; в этом периоде национальные силы будут подчиняться законам целесообразности, в то время как части Флота и наемники — настаивать на соблюдении законов войны. Кажется, исход этого противостояния вполне предсказуем: организации, не признающие никаких ограничений, кроме целесообразности, всегда побеждают тех, кто налагает ограничения на использование военной силы. Это вполне возможно. Но я не считаю это неизбежным.

Однако многие считают, что законам войны уготована участь прав нейтральных стран в последнем столетии. В конце концов Соединенные Штаты, вступившие в Первую мировую войну под предлогом необходимости защиты прав нейтральных кораблей в открытом море, через несколько дней после вступления во Вторую мировую войну начали неограниченные операции подводных лодок против Германии и Японии; союзники, разоблачая действия японцев против Нанкина в 30-е годы, по мере развертывания военных действий без зазрения совести бомбили гражданское население и открытые города, и кульминацией стали Хиросима, Нагасаки и налеты бомбардировщиков на Токио.

К концу Второй мировой мало кто ограничивал себя в применении военной силы. Военные регулярно брали в заложники гражданское население и подвергали опасности гражданских чиновников, чтобы уменьшить активность партизан. Большинство таких акций предпринималось немцами и, конечно, в то время осуждалось.

Мнение о господстве целесообразности было настолько распространено, что десятилетиями никто не мог выразить другого.

Однако так было не всегда. До настоящего времени было по крайней мере три периода, когда войны становились формализованными и подчинялись правилам. Эти периоды достаточно подробно описаны Мартином ван Кревалдом в его известной книге «Технология и война».

Первый такой период — эллинистический, примерно с 300-го до 200-го года до нашей эры. В это время не было особой разницы между сменявшими друг друга государствами. Каждое государство было деспотичным, основанным на одной династии, и управлялось обычно одним человеком. Рядовой гражданин не принимал никакого участия в управлении, и ему было все равно, кто сидит на троне. Воинские части состояли из профессионалов, которые также не были лично заинтересованы в конкретном исходе кампании. Как пишет Кревалд:

«Соответственно существовал строгий кодекс относительно того, что разрешается и что не разрешается в обращении с пленными; этот кодекс допускал порабощение захваченных городов, разграбление в военных целях храмов (это считалось законным, если впоследствии происходила или, по крайней мере, была обещана реституция) и так далее».

Однако правила войны распространялись и на многое другое. Хотя было бы неверно утверждать, что существовало четкое международное соглашение относительно типов военной технологии, которые можно и которые нельзя использовать, противники представляли одну цивилизацию и знали, чего ожидать друг от друга. Поскольку использовалось одно и то же оружие и оборудование, а командиры и технические специалисты часто переходили с одной стороны на другую, они использовали одинаковые тактические и стратегические коды.

Второй период, в котором война трактовалась как игра по определенным правилам, это, конечно, феодальный период, и в предыдущей лекции о нем говорилось достаточно. А относительно третьего я снова позволю себе процитировать Кревалда:

«Однако игровые элементы, присутствующие в вооруженных конфликтах, вероятно, никогда не были представлены так отчетливо, как в восемнадцатом веке, когда война повсеместно именовалась игрой королей. Это был век, когда, согласно Вольтеру, все европейцы жили под властью одних и тех же институтов, верили в одни идеи и вступали во внебрачную связь с одними и теми же женщинами. Большинство государств управлялось абсолютными монархами. И даже те государства, которые управлялись иначе, никогда не требовали от своих граждан «верности с комком в горле», какую стали требовать последующие националистические державы. Армиями командовали представители международного дворянства, которые избрали французский своим lingua franka [4] и переходили от одной стороны к другой, когда считали нужным. Состояли эти армии из солдат, которых часто захватывали хитростью и обманом, а удерживали силой и которым были совершенно безразличны честь, долг или верность своей стране…»

Во всех трех указанных выше периодах, как и во многих других, наблюдался один и тот же феномен — превращение войны в нечто подобное игре, и эта трансформация

не оставалась незамеченной. То, что некоторым казалось проявлением благочестия, разума или прогресса, другие рассматривали как доказательство глупости, изнеженности или упадка. В годы непосредственно перед Французской революцией Гиббон хвалил войну за ее умеренность и предсказывал, что вскоре она вообще исчезнет. Одновременно французский дворянин граф де Гюбер пользовался в салонах огромным успехом у дам, потому что утверждал, что распространенная военная тактика пагубна и рассчитана на командиров и солдат, которые, по его словам, «разорвут слабую Европу, как северный ветер рвет тростник…»

Леди и джентльмены, призываю вас подумать над этим. Мы живем во времена, когда в главных державах Земли у власти стоит то, что может быть названо стремящимися к самосохранению олигархиями. И хотя в Конгрессе США и Верховном Совете наблюдаются более заметные перемены, чем в конце двадцатого века, это ничего не означает и перемены теряют смысл; новые хозяева неотличимы от предыдущих.

Неважно и то, что сами олигархи считают себя очень значительными и выполняющими очень значительную работу — конечно, они значительны и их работа важна. Ее результатом стала враждебность абсолютного большинства граждан; в то же время налогоплательщик поддерживает существующую систему из страха утратить свои привилегии, из страха превратиться в обычного гражданина. То же самое справедливо относительно советской системы, где члены партии давно утратили веру в возможность реформ и теперь всего лишь ревниво цепляются за свои привилегии.

Однако, хотя разоблачать Совладение с его безграничным цинизмом легко, то, что его заменит, совсем не обязательно будет лучше. Мы должны задуматься над тем, что выживет при падении Совладения…

4

Всеобщий язык (лат.). — Прим. перев.

I

Двадцать лет спустя…

Бесконечно прекрасная Земля плывет над лунными горами. Калифорния и большая часть Тихого океана освещены солнцем, и блестящий океан образует невообразимо голубой фон для водоворота ярких облаков, захваченных тропической бурей. За лунными утесами родина человечества кажется хрупким шаром на усеянном звездами черном бархате космоса — шаром, до которого можно дотянуться и раздавить в руках.

Адмирал Сергей Лермонтов смотрел на яркое изображение на экране и думал о том, как легко может погибнуть Земля. Он держал эту картинку на экране, чтобы вспоминать об этом всякий раз, как поднимет голову.

— Это все, что мы можем вам дать, Сергей.

Гость сидел, сложив руки на коленях. На фотографии он показался бы расслабленным, удобно разместившимся к кресле для посетителей, обитом кожей животных, обитающих на планетах в сотнях световых лет от Земли. Но если посмотреть вблизи, этот человек ничуть не расслаблен. Он лишь кажется таким потому, что обладает большим опытом политика.

— Я бы и хотел дать большего. — Член Большого Сената Мартин Грант медленно покачал головой. — Но по крайней мере это хоть что-то.

— Мы потеряем корабли и расформируем полки. Я не могу руководить Флотом с таким бюджетом. — Голос Лермонтова звучал негромко и отчетливо. Адмирал поправил на тонкой переносице очки без оправы. Его жесты, как и голос, были точны и безошибочны, и во флотских офицерских кают-компаниях поговаривали, что адмирал тренируется перед зеркалом.

— Вам придется постараться сделать все возможное. Нет уверенности даже в том, что Объединенная партия переживет следующие выборы. Видит Бог, этого точно не произойдет, если мы выделим Флоту больший кусок.

— Но на земные армии денег хватает. — Лермонтов со значением посмотрел на изображение Земли на экране. — Армии, которые могут уничтожить Землю. Мартин, как сохранить мир, если вы не даете нам людей и корабли?

— Но мир точно не сохранить, если не будет Совладения. Лермонтов нахмурился.

— Значит, проигрыш Объединенной партии реален? Мартин Грант еле заметно кивнул.

— Да.

— И Соединенные Штаты выйдут из Совладения. — Лермонтов подумал о том, что это значило бы для Земли и почти ста планет, на которых живут люди. — Немногие колонии выживут без нас. Слишком рано. Если бы мы не подавляли науку и исследования, все могло бы быть по-другому, а так независимых планет очень мало… Мартин, мы разбросаны по колониальным планетам. Совладение должно помочь им. Мы создали их проблемы своим колониальным управлением. Мы не дали им возможности жить без нас. И не можем так внезапно их бросить.

Грант сидел неподвижно и молчал.

— Да, я читаю проповедь обращенному. Но ведь именно Флот дал Большому Сенату власть над колониями. И я не могу не чувствовать ответственности.

Голова сенатора Гранта снова еле заметно шевельнулась — то ли кивок, то ли просто дрожь.

— Я думаю, вы многое можете сделать, Сергей. Флот подчиняется вам, а не Сенату. Я это знаю: племянник дал мне это понять совершенно ясно. Воины уважают воина, но к политикам относятся с презрением.

— Вы предлагаете измену?

— Нет. Я определенно не предлагаю, чтобы Флот руководил шоу. Военное правление никогда себя не оправдывает, верно? — Сенатор Грант слегка повернул голову к изображению Земли за собой. Двадцатью государствами Земли управляют военные, но ни одним — хорошо.

«С другой стороны, и политики работают ненамного лучше, — подумал он. — Никто этого не может».

— Похоже, у нас нет никакой цели, Сергей. Мы просто удерживаемся на плаву, надеясь на лучшее. Но почему должно стать лучше?

— Я почти перестал надеяться на лучшие условия, — ответил Лермонтов. — И теперь молюсь только, чтобы они не стали хуже. — Его губы дрогнули в усмешке. — И ответ на мои молитвы приходит редко.

— Вчера я разговаривал с братом, — сказал Грант. — Он снова угрожает уйти в отставку. Думаю, на этот раз серьезно.

— Но он не может это сделать! — Лермонтов содрогнулся. — Ваш брат — один из немногих в правительстве Соединенных Штатов, кто понимает, как отчаянно нам нужно время.

— Я ему это сказал.

— И что же?

Грант покачал головой.

— Это порочный круг, Сергей. Джон не видит этому конца. Можно прекрасно воевать в арьергарде. Но с какой целью?

— Разве выживание цивилизации — не достойная цель?

— Если это то, к чему мы движемся, тогда да. Но какая у нас уверенность, что мы достигнем этой цели?

Адмирал холодно усмехнулся.

— Никакой, разумеется. Но мы можем быть абсолютно уверены в том, что ничто не уцелеет, если у нас не будет больше времени. Несколько лет мира, Мартин. Многое может произойти за несколько лет. И даже если ничего не выйдет — что ж, у нас были эти несколько лет.

Стена за адмиралом увешана знаменами и табличками. В центре располагается герб Совладения: американский орел, советские серп и молот, красные звезды и белые звезды. А под ними официальный девиз Флота: «МИР — НАША ПРОФЕССИЯ».

«Мы дали им этот девиз, — подумал Грант. — Сенат заставил Флот принять его. И мне любопытно, сколько офицеров Флота, кроме Лермонтова, в него верят? И что они предприняли бы, если бы мы предоставили их самим себе?

Воины существуют всегда, и если не дать им достойную цель, ради которой они воюют… Но мы не можем жить без них, потому что наступают времена, когда военные необходимы. Такие, как Сергей Лермонтов.

Но нужны ли нам политики, такие, как я?»

— Попробую еще раз поговорить с Джоном. Никогда нельзя сказать, насколько серьезно он говорит об отставке. К власти привыкаешь, и отказываться от нее трудно. Нужны лишь недолгие уговоры, какие-нибудь оправдания тому, чтобы сохранить власть за собой. Власть вызывает привыкание сильней наркотиков.