Легион

Однажды, ко мне подошёл армянин и попросил защиты. Семью он уже отправил, но каждую ночь ожидал нападения. Работа заключалась в том, чтобы посиживать у него дома, попивая кофе, вместо того, чтобы болтаться по улицам. Хорошая работа. Он был владельцем кофейни.

Я был замкомвзвода, а при патрулировании – старшим патруля и сам решал, куда идти. Моими начальниками были мало что смыслящие в таких делах полугражданские люди – преподаватели курсов.

Каждую ночь армянин накрывал богатейший стол. Однажды, кто-то шибанул по тарелкам и бутылкам из дробовика, через окно. Я выпустил в ответ полмагазина. Потом нашёл под окном пятна крови, но трупов не было.

Перед отлётом в Питер, наниматель дал мне приличную пачку баксов, с которыми я тогда не знал, что делать и две литровые фляги двадцатилетнего коньяку, который я не мог оценить. Настоящий коньяк не имеет ничего общего с тем, что продаётся в магазинах. Он чёрный, спиртовой крепости и пахнет не так. Мы выпили его в десантном самолёте, без обшивки, там было очень холодно. Доллары я разделил поровну, свои потом потерял. За всё про всё, у меня остались три дробины в ноге, две потом вышли сами, одна сейчас катается под кожей – на память.

Экзамены мы сдали в форс-мажорном порядке и разъехались по домам, я сбежал на неделю раньше срока, потому, что меня ждала Эвелина.

Приехав домой, я обнаружил, что меня никто не ждёт в мною снятой квартире, оставил пакеты с подарками под дверью, за которой Эвелина трахалась с очередным матросиком и ушёл начинать новую жизнь. Всех не перебьёшь.

К работе я приступил очень серьёзно, я на самом деле верил, что буду «хранить и защищать». Я тянул на себя всё одеяло, мне казалось, что я представляю собой всю милицию. Мой начальник, очень толковый старый опер, говорил мне : «Открыл дверь в контору – начинай работать. Закрыл за собой дверь – забудь про работу. Иначе, сгоришь.» Но, я так не мог. Я думал о работе 24 часа в сутки, даже когда спал. Мне было стыдно смотреть людям в глаза, если я не мог помочь. Однажды, я отдал свои часы пацану, взамен тех, что с него сняли и не раз отдавал свои деньги бабушкам, у которых вытащили кошелёк в трамвае. Я метался, как угорелый, когда под дверями моего кабинета выстраивалась очередь плачущих потерпевших, пытаясь всех утешить и всем услужить. Мой начальник говорил мне: «Люди стоят в очереди в ЖЭК. Люди стоят в очереди в исполком. Люди стоят в очереди везде. Постоят и здесь. Чего ты суетишься?» Но, я так не мог. Я был плохим опером. Я раскрывал преступления, получал благодарности и обо мне писали в газетах. Но, я так и не смог нарастить шкуру, чтобы не чувствовать чужих страданий. Или просто встать на уровень с простыми людьми, чтобы не чувствовать себя Богом, который отвечает за всё и может помочь всем. Во мне было слишком много чувства и слишком много гордости. Тогда я ещё не понимал, что Бог, - это кусок льда, который помогает тем, кто на нём стоит. Я был добр добротой ребёнка, отбирающего мышку у кошки и стыдлив стыдливостью гордеца. Я уже успел сделать многое из того, что считается смертным грехом, но и немало конкретного добра, которое человеческий закон считает злом. Я отмазывал от тюрьмы несчастных пацанов, вся вина которых состояла в том, что в кармане была ветка конопли. Я защищал малолетних проституток от их старших сестёр по профессии и от своих товарищей по милицейской дубинке. Сёстрами я пользовался без зазрения совести и совершенно бескорыстно, а перед товарищами мне было стыдно, за то, что я такой беспонтовый. Поэтому, я иногда делился с ними собственной зарплатой, выдавая её за взятки, полученные от блядей и наркоманов. Товарищем я всегда был хорошим.

Воры и аферисты мне были интересны, с некоторыми из них я приятельствовал. Один бригадир напёрсточников оказался бывшим афганцем. У меня был настоящий друг – старый фальшивомонетчик, сидевший ещё при Сталине. Я обнаружил, что самой никчемной частью криминального мира являются убийцы и, в особенности, киллеры. Киллеры брались убить человека за три копейки и не могли справиться, убийцы плакали на допросах. Немногочисленные случаи, когда я получал удовольствие от самой грязной части ментовской работы – выбивания показаний, приходились как раз на эту человеческую мразь. Воры никогда не плакали, поднять руку на фармазона было просто невозможно.

Вымогать деньги мне всё ещё было стыдно, но я научился принимать плату за хорошо сделанную работу. Нашёл угнанную машину, - получи премию. Нашёл партнёра, сбежавшего с чужими бабками, - получи процент. Один деятель даже подарил мне «жигуль», за такое дело.

Моя работа пришлась на такой момент, когда старое время уже заканчивалось, а новое ещё не наступило. Но, когда новое время понеслось вскачь, в милиции всё начало сыпаться под его копытами. Старые опера уходили, на их месте появлялись какие-то непонятные люди, единственной целью которых было – «бабло». Они не были похожи на ментов. Они не были похожи на воров. Они были похожи на швейцаров. Они были жадными, мелкими и корыстными. Работать они не умели, выбить деньги или показания они не умели, зато умели принимать чаевые. Разговоры в конторе шли уже не о работе, не о бабах, не о выпивке. А только о том, какой «крутой» кого посетил и сколько дал от своей «крутости». Они шуршали за закрытыми дверями своих кабинетов, как крысы, делиться они не умели, в конторе воняло крысами.

Однажды, выходя из фотолаборатории, я услышал властный стук шагов и подобострастный шумок. Двое моих «товарищей по палке» смотрели в кашемировую спину человеку, удалявшемуся по коридору, и шушукались: «О-о-о, это Иванов, Иванов!» Человек по-хозяйски распахнул дверь в следственный кабинет и вошёл. Я успел увидеть профиль моего друга детства и сокурсника, Сашки Иванова.

Я заперся в своём кабинете, сел и задумался. Что я тут делаю? Я работал всерьёз и на износ, но в глубине моей души, всегда таилось чувство, что это только игра и декорации сменятся сами собой. Но, ничего не менялось, это тянулось уже семь лет, я заигрался, я стал игроманом. Что я тут делаю, за этим обшарпанным столом? Ведь по происхождению, по воспитанию, по образованию, по уму, наконец, - я был на десять голов выше, тех мелких ментов, которые меня окружали. Это мне они должны были смотреть в мою кашемировую спину и низко кланяться. Что-то было не так.

Переломный момент в моей милицейской судьбе произошёл после встречи с Танитой.

Я забрёл на цыганский посёлок, чтобы выцепить мелкого урку, спрыгнувшего с подписки о невыезде. Возле ворот дома сидела древняя старуха, которая на все вопросы только мотала беззубым ртом. Я без спросу толкнул калитку и вошёл во двор.

Там кругом были розы. Навстречу мне по дорожке шла женщина. Она была одета во что-то цветное, но не по-цыгански. У неё были длинные чёрные волосы с серебряными нитями и яркие серые глаза. Я начал напористо задавать вопросы. Она молча указала рукой на стол и скамейки под яблоней. Мы сели. На столе стоял медный самовар. Больше я ничего не помню.

Я обнаружил себя уже идущим по улице к своему райотделу. Зашёл к себе в кабинет, начал заниматься какими-то бумагами. Под конец рабочего дня, сунул руку в карман и нашёл там пачку денег. Их было ровно столько, сколько мне требовалось, чтобы отдать долг. Тогда я вспомнил, - ровно до самовара. Потом был провал.

Ночь я не спал, всё думал, как это могло произойти и что вообще произошло.

На следующее утро я снова был на посёлке. Бабка сидела, как привязанная. Я вошёл внутрь. Ни в доме, ни во дворе никого не было. Я попытался расспросить соседей. Тот, кто пытался задавать вопросы на цыганском посёлке, меня поймёт. Глухо, как в танке.

Голова 8.

Но, я был упорен. Я приходил каждое утро, каждый вечер, каждый день. Каждый раз, дом был пуст. Каждый раз, я приносил бабке гостинец: кулёк конфет, чекушку, пачку сигарет. Наконец, наступил день, когда я толкнул калитку и нос к носу столкнулся с Танитой. Я знал имя, хотя и не помнил, откуда.

– Ну, что ты хочешь? – сказала она.

Я растерялся и ляпнул первое, что пришло в голову:

– Погадать хочу.

– Ты не хочешь, - сказала она.

– Ну, хочу научиться, - поспешно сказал я.

– Тебе нечему учиться, - сказала она.

– Долг хочу отдать, - сказал я.

Это был мой последний аргумент. В кармане у меня, действительно, лежали деньги.

– Ты уже ничего не должен, - сказала она.

Я начал заводиться. Я был серьёзный опер, мужчина и боец. Я её соплеменников по полу размазывал у себя в кабинете. А эта цыганка разговаривала со мной, как с холопом.

– Я хочу…, - угрожающе начал я, не зная, как продолжить, но готовый кончить криком и матом.

– Чтоб хуй стоял и бабки были, - сказала она.

Я опешил. Это настолько соответствовало уже слышанному и всему моему способу жизни, что прозвучало, как треск дубины по лбу.

– Так и будет, - сказала Танита, - ты меченый. Но выше тебе никогда не подняться. У тебя кровь в глазу. Уходи.

Я повернулся и ушёл.

Но, освободиться от неё я так и не смог. Она выглядела старше меня лет на семь. Она выглядела холодной. Но, моя зацикленность на этой женщине доходила до эротических галлюцинаций.