Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Хочу, — просто сказала Маленькая Люся и улыбнулась, дрожа всем крошечным личиком, точно отражение в воде.

Они поехали к Люсе немедленно. Максим Т. Ермаков вел «тойоту» словно в перевернутом пространстве, в странном зазеркалье, где все приближалось и одновременно удалялось, автомобили вокруг двигались так, будто дети тащили их на веревочках, и гудели Максиму Т. Ермакову, когда тот перестраивался из одного дерганого ряда в другой, такой же. Не иначе как покровительство свыше уберегло их от ДТП. По дороге они растеряли всех социальных прогнозистов, следовавших на двух, не то на трех, похожих на старую мебель, советских автомобилях: не сумев подстроиться под новый стиль вождения Максима Т. Ермакова, спецкомитетчики застряли в пробках. Да и кто бы сумел? Надо было быть полным психом, чтобы повторить передвижения «тойоты», скакавшей в транспортном потоке, точно пешка, устремившаяся в дамки. Маленькая Люся на переднем сиденье все никак не могла управиться с ремнем, он выпрыгивал из гнезда и с эластичным свистом утягивался наверх, перекашивая хлипкую блузку, отчего у Максима Т. Ермакова пересыхало во рту и язык становился будто из песка.

Путь их, как ни странно, лежал на Малую Дмитровку. Они проехали глубокую арку, еле освещаемую лампочкой в железной птичьей клетке, и оказались в старом дворе, где деревья,

в коре как слоновья шкура, достигали черными ветвями верхних этажей. Подъезд поразил Максима Т. Ермакова своей громадной гулкостью, каким-то пустым постаментом в нише, на котором помещалась банка с рыжей водицей и размокшими окурками, а двустворчатая дверь квартиры, которую Маленькая Люся отпирала дребезжащими ключиками, была в два человеческих роста. Первое, что почувствовал Максим Т. Ермаков, оказавшись в громадном, темными картинами увешанном коридоре, был резкий запах лекарства. В следующую минуту Люся уронила на пол сумку и ключи и прильнула к нему, так что он ощутил сквозь блузку и глуповатый чепчик бюстгальтера ее тугое маленькое сердце, бившееся на два такта, и снова на два такта, так что в этом шумном биении не оставалось ни секунды что-нибудь сказать.

Потом они в каком-то странном танго, снимая с себя и друг с друга одежду, стягивая длинные, вязкие рукава, попали в полутемную комнату, где натолкнулись на разложенный диван со сбитой на нем простыней. Они все никак не могли как следует поцеловаться, все топтались жадными ртами, попадая в щеку, в ухо, обивка дивана драла разгоряченную кожу, и на щиколотке у Маленькой Люси болтались ее скатавшиеся трусики, будто смешной матерчатый браслет. Голая, она напоминала стрекозку без крылышек. Она внутри была неожиданно сильна, мускулиста, она, казалось, была полна, как сосуд, тем первозданным, влажным, пульсирующим веществом, из которого возникла жизнь. У нее на предплечье были следы прививок, похожие на овсяные хлопья. То, что Максим Т. Ермаков получал от нее, что он пережил в ней, не укладывалось ни в какие нормативы, ни в какие положенные человеку пайки, рационы благ. У нее на бледной, очень тонкой коже были целые россыпи родинок. У нее в растрепанных волосах было так жарко, что пальцы, запущенные в пряди, горели огнем.

Это была очень длинная ночь, какими всегда бывают первые ночи любовников. Иногда они оба погружались в недолгую дрему, и тогда молекулы, составлявшие их опустошенные тела, роем поднимались в воздух, будто бесчисленные белесые мошки. Социальные прогнозисты в припаркованном у мусорных баков, чем-то родном этим зеленым бакам, зеленом «москвиче» видели в окне поднадзорной квартиры что-то вроде школьного опыта по химии: посвечивание, волокнистые дымы, заполняющие, будто свернутая вата, некий округлый объем, похожий на колбу. Был момент, когда Максим Т. Ермаков очнулся рядом со спящей Люсей, скомкавшей на грудке влажную простыню, и увидел, что тело ее словно бы густо напудрено, и частицы пудры витают в воздухе. Еще он запомнил в изголовье дивана, на покоробленной бумажке, стакан с остатками чая, с куском разбухшего рыжего лимона; в креслах, на полу — горы клочковатых плюшевых игрушек, таких громадных, что они относились, скорее, к мягкой мебели, загромождавшей комнату; зеркало в полумраке, на дверце, кажется, приоткрытого шкафа, с одной ртутной вертикальной полосой; смутную посуду в шкафу, похожую на спящих уток и кур. Два, а может, и все четыре раза любовники сонно шлепали в душ. В длинном узком помещении эмалированная ванна, по металлоемкости равная, пожалуй, небольшому броневику, усиливала звук воды до гула горного потока, а на сушке у голого черного окна висели давно пересохшие детские вещи, ставшие там настолько маленькими, что разве двухлетнему пришлись бы впору. Пожалуй, все, кроме этих сморщенных одежек, напоминавших рукавички, было в квартире преувеличенно большим, в полторы, а то и в две натуральные величины; когда посередине бесконечной ночи Люся, в поисках какого-то своего дамского крема, включила люстру, радужные отсветы ее подвижных хрусталей на высоченном потолке напомнили Максиму Т. Ермакову планетарий.

Утром они, само собой, опоздали на работу. Люся, боявшаяся нового шефа, как обыкновенно женщина боится крысу, бросилась в метро, а Максим Т. Ермаков не спеша, в полном телесном блаженстве, повальяжничал в пробках, по дороге купил, вытащив его целиком из захлебнувшегося пластикового кувшина, букетище роз, тридцать пять штук, все белоснежного бального цвета, неприлично дорогих. Нагло, ни на кого не глядя, он первым делом поволок розы в предбанник. По пути от него шарахались отвыкшие от любого цветения запуганные сотрудники. Люся, сосредоточенно набивавшая на компьютере очередную хрень для шефа, была и та, и не та, что вчера: пальцы ее гарцевали по клавиатуре, посверкивало колечко, волосы растрепались и стояли солнечным дымом над склоненной головой. Увидав Максима Т. Ермакова, тянувшего шею поверх букета, Люся присвистнула.

— Держи! — Максим Т. Ермаков свалил в Люсины протянутые руки тяжелые розы, гордый, будто притащил в пещеру мамонта.

— Ничего себе! Куда же я их поставлю? — со счастливым ужасом проговорила Люся, заливаясь румянцем, блеклым, но живым.

В охапке у нее оказалась целая чаща мокрых стеблей, почти древесных в своей растительной мощи, слипшиеся пласты темно-зеленых листьев, шипы с водой. Действительно, в офисе трудно было вообразить себе сосуд, способный вместить такой букет и то, что Максим Т. Ермаков хотел этим букетом сказать.

— Максик, ты ведь можешь на мне и не жениться, — вдруг сказала Люся тихо и серьезно, глядя из чащи потемневшими серыми глазами, похожими на крупные капли дождя, упавшие в пыль.

— Нет, не могу, — убежденно ответил Максим Т. Ермаков. — Не буду раньше времени говорить про любовь, не знаю пока. Но, по всему, ты моя, а я, соответственно, твой. Мой дед прямо на тебя указал, а он, старый скелет, дурного не посоветует.

В этот момент из своего кабинета выскочил, оттирая обеими ладонями к затылку остатки волос, новый шеф. При виде пары с букетом длинный рот его расклеился и тесная гармошка морщин на лбу зашевелилась.

— Чего? — обернулся к нему Максим Т. Ермаков. — Она замуж за меня выходит, кому-то не нравится?

— Ну, знаете. Это ваше личное дело, на самом деле, — неприязненно ответил начальник, глядя только на Люсю немигающими, электрически-желтыми глазами рептилии. — Личные дела в нерабочее время, пожалуйста, прошу. Особенно с моим секретарем.

Тут произошло маленькое чудо: Люся, которая еще вчера под таким убийственным взглядом сползла бы под стол, сегодня тихонько прыснула в букет.

Вечером они вдвоем поехали на Просто-Наташину, уже почужевшую, квартиру, собирать вещи. Социальные прогнозисты, дежурившие в подъезде и коротавшие время над какой-то мелкой механической игрушкой, расхлябанно ковылявшей по подоконнику, проводили Маленькую Люсю нехорошими взглядами. Пожитков, в результате ПростоНаташиной опустошительной акции,

набралось всего ничего; самой объемной оказалась развалившаяся на оба бока сумка из IKEA, где жили теперь сморщенные, старые вещи, привезенные из города-городка, но именно их Максим Т. Ермаков почему-то не захотел оставлять. Эта старость полудетских футболок, где от рисунков остались сухие чешуйки краски, старость джинсы, похожей теперь на снятый с переломов испачканный гипс, вызвали у Максима Т. Ермакова странное чувство, будто он уже лет восемь как умер. И все-таки сборы были веселыми, Максим Т. Ермаков и Маленькая Люся объелись, подчищая содержимое кастрюль из мокрого холодильника, и бросили посуду в раковине. Никакой Просто Наташи больше не существовало. Максиму Т. Ермакову хотелось прыгать на одной ноге. Если в прошлый раз, перед побегом в неизвестность, он тяжело прощался с этими стенами, покидая их защиту, то теперь он будто оставлял постылый, не особо комфортабельный гостиничный номер, где почему-то засиделся в долгой командировке. Он прямо-таки чувствовал, как понатыканные по всей квартире жучки социальных прогнозистов раскалились и готовы вспыхнуть, словно чиркнутые о коробок спичечные головки. Уже выруливая из Усова переулка, Максим Т. Ермаков сообразил, что забыл на диване смотанные клубком брендовые галстуки, и решил на них плюнуть. Ну, а когда они, наконец, добрались до вчерашнего громадного коридора, то вся поклажа моментально рухнула на пол, и о ней не вспоминали больше до самого утра.

Так началась жизнь Максима Т. Ермакова на новом месте и в новом качестве. Люсина солидная старая квартира оказалась именно такой, о какой он мечтал, отрезая от промобюджетов толстые ломти и напрягая риелторов. Четыре высоченные комнаты с остатками толсто забеленной, напоминающей сугробики, лепнины на далеких потолках, синие с потертым золотом обои, широкие тусклые окна, пропускающие наружный свет как бы сквозь слой собственных накопившихся изображений, собственной памяти, скрытой в толщине поцарапанных стекол. Массивная столетняя мебель, местами похожая на пемзу из-за работы жучков-древоточцев, соседствовала с уродливыми порождениями семидесятых, включая обитый синтетической рогожей раскладной диван, на котором Максим Т. Ермаков и Люся проводили свои бессонные ночи, не решаясь подступиться к сумрачной, под косым, как парус, пологом, кровати, что стояла в настоящей семейной спальне лет двадцать как застеленная. На стенах квартиры, включая коридор, не оставалось свободного места от висевших рядами картин. Одни были три на четыре метра, как в музеях, покрытые нежнейшей сеткой трещин, с италийскими далями, словно написанными пломбиром и кремомбрюле, с академически долгоногими, напоминающими розовых дельфинов, женскими телами; другие маленькие, в глубоких золоченых рамах, будто в шкатулках, где полуобнаженные мифологические персонажи были величиной с мизинчик. Вся домашняя галерея относилась, должно быть, к девятнадцатому веку, ни одной современной работы, что нарушила бы темноватое благолепие каким-нибудь квадратным яблоком или одноглазым лицом, и вообще современность плохо приживалась в этих почтенных стенах. В разных комнатах Максим Т. Ермаков насчитал пять неработающих телевизоров, чьи экраны, казалось, были забиты рыхлым талым снегом; работающего телевизора не нашлось ни одного. Квартира мечты была очень запущена: загрубевший паркет скрежетал под ногой, краны, замотанные полуистлевшими тряпицами, сочились и прыскали, похожие не на сантехнику, а на культи фантастических калек. Требовался евроремонт, и Максим Т. Ермаков с радостью готовился раскрыть кошелек и засучить рукава. Однако приступать к ремонту немедленно не представлялось возможным, потому что в жилье обитал маленький призрак.

Наряду с картинами, в квартире было много обрамленных фотографий, среди них половина детских. Принадлежность к старшим поколениям — и, скорее всего, к загробному миру — можно было распознать по неуклюжести парадных одежек, по качеству фотографических отпечатков, из которых самые старые напоминали смутные образы кофейной гущи. Тем не менее пяти-семилетние дедушки и внуки были почти на одно лицо: нежные, лопоухие, все как будто простуженные, верхняя губа надета на нижнюю тонким колпачком. Сходство было такое, что мальчики, жившие столетие назад, казались материальным предсказанием появления на свет своих потомков; может быть, поэтому, а может, из-за того, что все эти дети были уже по ту сторону черты, Максим Т. Ермаков долго не понимал, который из них Артем. Он не решался спрашивать у Маленькой Люси, никогда о сыне не говорившей, но подолгу, совершенно бесшумно, прибиравшейся в комнате, самой дальней по коридору. Однажды вечером, когда Маленькая Люся, подергав себя за отросшие волосы, убежала в парикмахерскую, Максим Т. Ермаков проник в святилище. Из черной рамки на столе глянул хмурый мальчишка, которому, по сравнительному впечатлению от снимков, сейчас должно было быть земных лет шестьдесят. Острая челка в форме воробьиного крылышка, глаза светлее лежащего под ними свинца, отчего кажутся стеклянными или ледяными. Мог бы вырасти топ-менеджером — или космонавтом.

— Привет, — сказал Максим Т. Ермаков маленькому призраку.

Тут же нога его попала на что-то угловатое, коробчатое, поехала, будто на ролике, в неожиданную сторону, и Максим Т. Ермаков едва не потерял равновесие. Из-под ноги выскочил и завалился набок, вращая пуговичными колесами, жестяной игрушечный грузовичок.

Максим Т. Ермаков огляделся. Детская деревянная кровать, застеленная наглухо чем-то серым, будто чемодан на козлах; на столе допотопный монитор-«телевизор», пропыленный насквозь, и новенькая клавиатура — здесь, значит, мальчик Артем охотился на виртуального Максима Ермакова. Интересно, было бы ему по приколу увидеть вживую классного плохиша? Теперь уже не узнать. На стенах немного морских пейзажей с грязно-розовыми парусами, окрашенными солнцем позапрошлого века, плюс детские рисунки: кораблики, украшенные гирляндами зубчатых флажков, треугольные, как елки, человечки, среди них одно существо с радужным цветком на подоле, подписано: «МАМА». Над кроватью Артема помещался, должно быть, очень ценный экспонат домашней картинной галереи: стеклянистые желтые горы воды ходили ходуном, вдалеке в туманную пучину погружался похожий на клок паутины ободранный парусник, на переднем плане, в магнетических бликах неизвестно откуда брошенного света, боролась лодка. Надо думать, наклонная картина, словно готовая обрушить в постель кипящие стихии, порождала у пацана ночные кошмары. Максим Т. Ермаков ни за что не разрешил бы вешать такое у своего ребенка в спальне, будь оно хоть сам Айвазовский. Женщины не понимают, что весь этот их культур-мультур делает из детей не вундеркиндов, а психопатов. Вот, кстати, интересная мысль: сын Максима Т. Ермакова, когда родится, — будет ли он повторением сборного семейного портрета или окажется иной, особенный? У отца в городе-городке тоже оттопыренные уши, правда, теперь похожие на полуснятые носки. «Давай, рождайся, — мысленно обратился Максим Т. Ермаков к своему будущему ребенку. — Я тебе компьютер куплю реально крутой, и мяч футбольный, и скейт, а потом мотоцикл. С тобой под мышкой государственные уроды уж точно не достанут меня».

Поделиться с друзьями: