Легко

Шулич нахмурился. Смотрю на Агату, которая глядит от костра в нашу сторону, уже обе ветки горят, не знаю, видно ли ей, этот свет, наверное, затрудняет. Хотя в лунном свете мы освещены, как на пляже.

Шулич: Автомобильные дверцы — совсем неплохая идея. Уже сам металл, стекло, провода, динамик… В этой машине можно найти целый рудник цветных металлов, если кто разбирается… Ничего не пропадет.

Я: Теперь вы верите, что это была не она?

Не знаю, зачем я это спросил, как-то агрессивно. Шулич только посмотрел на меня, но ничего не сказал. Посмотрел на Агату, улыбнулся, потом рассмеялся.

Агата: Да что там у вас?

Встает, слинг с младенцем, завернутым в одеяло, прижимает к себе. Невероятно умный младенец, все время после отхода Презеля он молчит, спит, ни слуху ни духу. Лучше, если бы она не подходила, но она подходит.

Шулич: Нужно спросить, не что у нас есть, нужно спросить, чего у нас нет.

Как умно. Агата упирается взглядом в зияющие отверстия, как будто разочарована. Потом медленно прижимает руку к губам.

Агата: Ой-ой.

Потом с упреком смотрит в нашу сторону. Самокритично готов признать, что в этот момент, скорее всего, мы не выглядим слишком авторитетно, хотя Шулич, может быть, думает по-другому.

Агата: Как это могло с вами случиться?

Уже в этот момент я понимаю, что все плохо закончится. Слишком далеко она заходит с этими своими вопросами. Однажды мы сцепимся по этому поводу.

Девчонка зависит от меня. Я могу ее везти, куда заблагорассудится, она должна под меня подстраиваться. У нее нет своего выбора, пусть даже не воображает. А она мне так, по-царски: Ой-ой.

А потом: Дайте мне бурек. Я его подогрею, хорошо?

Шулич хохочет, правда, во весь голос. Холм, где мы стоим, весь серый, гравий поблескивает голубоватым светом. Шулич ударил по крыше автомобиля. Как будто он за него не отвечает.

Шулич: Нет, на машине можно ехать. Пока затянуты ремни безопасности, можно ехать. Лишь бы завести.

Она что, его околдовала? Пока я ходил в кусты?

Я: Что предлагаете? Разъезжать по Кочевскому Рогу в машине без дверей?

Шулич: Не вы первый, не вы последний.

Агата: Да вас же здесь никто не знает.

Смотрю на них. Ушам своим не верю.

Агата: Атак — вы единственный, кого мы здесь видели, кто ходил вокруг машины.

Что она меня здесь моими же цитатами кормит?

Шулич: Ладно, успокойтесь. Всем успокоиться. Паника ни к чему хорошему не приведет.

Холмистые просторы обступают нас, заросшие холмы поднимаются за нами, залитые лунным светом, неожиданно яркие, контрастные; в прежнем бархате темноты, которую разбивало только оранжевое сияние огня, в глубине — это скорее угадывалось, чем было заметно, — проступали очертания дороги. Действительно, ведь темнота как будто приглушена, все вокруг черно, а там — разрез, как на поверхности Луны, без атмосферы, которая рассеивает свет. Чувствую себя, ей-богу, будто плаваю в море, как Нил Армстронг или Базз Олдрин на Луне, закрыт в огромный баллон скафандра, из-за отсутствующей мимики и обычных привычных движений, как кукла, артефакт, урезанный до одной шестой своего нормального веса, так что каждый шаг выбрасывает на неожиданно далекое расстояние, и ты всю дорогу занят тем, чтобы каким-то образом все же поймать себя и надеяться, что приземление будет удачным. Мягкая посадка, так сказать. Как будто в сиянии холодного света Земля и Луна поменялись местами, Земля сверху, Луна снизу, еще более ледяная и темно-синяя, чем даже зимнее море, а мы все — на Луне, в стерильном, убийственном пространстве без атмосферы. Бесконечно одинокие, бесконечно далеко от дома, от постели, где везде родной знакомый запах. Но при этом мы все равно остаемся людьми. Да поймите вы, даже под этим скафандром, который плавает перед вами, делая неловкие движения, мы всё еще остаемся людьми, такими же, как и вы.

* * *

Хорошо. Возвращаемся к огню, другого нам все равно не остается. Садимся.

Я: Ты понимаешь, почему вас деревенские жители не любят? Почему они вас настолько ненавидят, что даже пришли, чтобы выгнать вас, стереть с вашей земли, чтобы следа не осталось?

Агату аж передернуло.

Я должен кое-что пояснить. Эта девчонка в моих глазах потеряла почти все, что ей удалось приобрести в первые часы нашего знакомства.

Ведь так нельзя. Я ей никогда не показывал ничего другого, кроме уважения, которое она заслуживает, как и любое другое человеческое существо. В отличие от кое-кого. Таких несколько. Хорошо, там наверху, у их дома (дома!), я ей слегка угрожал, но это было сделано чисто гипотетически в целях насущной необходимости, чтобы продемонстрировать ей мой авторитет и полномочия, на самом деле я ей ничего плохого не хотел. Да и того, о чем я тогда говорил, я никогда бы и не сделал, думаю, это уже всем ясно. Что бы она там ни сотворила, это в прошлом, я всегда думал о том, что ей нужно помочь, а не морочить голову и не тащить с одного места в другое, и там уже смотреть.

У бедняков даже ногти не были подстрижены, и когда их бросили в машину и захлопнули дверь, 15 см ногтя торчало наружу… жуткий вид

У меня нет слов… мы становимся Америкой

Оскар, как тебе не стыдно, полный кретин.

SIG HAJLER: малыш, не сдавайся

SIG HAJLER: мы С ТОБОЙ

SIG HAJLER: дай тому орангутангу ремня.

А сейчас мы сидим здесь, у этой разваливающейся машины, а всё почему? Потому что внизу нас заблокировали местные жители… Потому что никто из нас не умел правильно повести разговор… И вообще, полный провал на всем фронте… Сума сойти!

Агата: Да, и что вы сейчас хотите от меня услышать?

С вызовом смотрит на меня, так же, как раньше.

Агата: Те, кто там внизу, мне на них наплевать. Что до меня — они сами могут проваливать, куда хотят. Лучше, если бы их не было.

Я: А, вот так?

Ну вот, вы думаете, что лучше, если деревенских не будет. Интересно, как же эти цыгане тогда проживут? Хотя этого лучше не говорить.

Какой неприятный симбиоз. И с соседями, и сейчас с нами.

Агата: Чего нам только не говорили! Дети не должны курить, водить машину… А нас вообще никто не спросил! Никогда! Даже тогда, когда они для этих, что внизу, деревенских, канализацию делали… Там все для них, свои службы, все, что хочешь, а потом на нас все летит… За все хотят деньги! Что до меня, так их всех внизу сжечь нужно, задушить, как котят! Вы видели, какие они?

Я: Ну, видел.

Агата: А вы видели, что они нам сделали? Они нам разрушили дом, до основания! А мы его сами строили! На свои деньги!

Я: Так вот я и спрашиваю: почему, по-твоему, деревенские это сделали?

Агата: Что значит «почему»! Потому что думают, что с цыганами можно сделать все, что хочешь. Цыгане — это скоты.

Я: Вот, значит, как?

Вечная проблема: кто первый, яйцо или курица. А что, она думает, можно сделать с обычными гражданами? С той восьмидесятилетней старухой? Что-то действительно правда — из того, что она говорит, но явно не все. Поэтому далеко не со всеми цыганами происходит то, что происходит с ними. Я имею в виду цыган из других семей, а не тех, кого сажают в тюрьмы. Эта наша Агата, похоже, в тюрьме вообще никогда не сидела, потому что все расследования у нас тянутся целую вечность. Особенно тогда, когда и так все всё знают, так что обвинения, в общем, как бы уже и не нужны.

Шулич вытягивает руку над огнем, над камнем: ветки уже почти сгорели, остались только угли. Автомобильные дверцы для него уже прошлое, он об этом больше не думает, весь сосредоточился на решении более конкретной проблемы. Мы никуда не едем. Не едем ни в сторону солнечного заката, ни в сторону восхода, ни во Францию, ни в Южную Америку. Шулич разматывает оберточную бумагу своего старого буре-ка — господи, ну хоть это никто не украл — точно над камнем, потом выпускает бумагу из рук — пуф, и обертка упала. Бумага сразу же принялась, потому что камень весь раскаленный. Секунда — и все. Теперь можно есть.