Легко

«Тот, кто поет, плохого не замышляет, — тем же тоном продолжал бешеный, голос загремел по всей казарме. — Передай командующему, когда его увидишь, что я сказал, что ты великолепно пел. Понял? Поручик Константинович сказал, что ему песня понравилась и что все хорошо».

Да, черт возьми. Хорошо ему. Еще один позитив. Позитивы — это люди особого типа. В целом они делятся на две разновидности. Так уж заведено. Сначала разорется сумасшедший идиот, который нагоняет на всех ужас и панику, потом приходит тип, отвечающий за ГУЛАГ, и говорит, что так и нужно делать. Неудивительно, что у него вся казарма ела из рук, даже тот цыган был как шелковый. Обе разновидности — стопроцентные позитивы, досконально следующие правилам. Вот Шулич сейчас и пытается продолжать в том же духе, при том что как раз он и отвечает за порядок. Он показал, что может быть настоящим психопатом; только клюнет ли на это наша деваха? Он — и тот и другой? Для этого нужно быть шизофреником. Он болен? Постепенно прихожу в состояние, когда требуется присутствие надежного дежурного дурака, который готов принять более жесткие меры, чем ты сам. Хорошо иметь обоих, надежного дежурного дурака и психопата-шизофреника, но когда речь идет о варианте «два в одном», это уже более затруднительно, поскольку никогда не знаешь, который из двух покажется на этот раз. Имея вооруженного психопата здесь, в лесу, я чувствую себя гораздо лучше, когда вокруг нас — что-то или кто-то, играющий с нами в какие-то игры, постепенно выводящий нас из строя. Кто-то, о ком мы вообще ничего не знаем, что и почему он хочет, не знаем ничего, кроме того, что он умеет удивительно быстро красть и что у него весьма умелые руки. Совершенная версия внутреннего врага. Шулич снова смеется, типа, что поделаешь, задачка д ля поручика Константиновича. Агата — Агата на меня явно обиделась, так, что она только смотрит на меня, как бы желая спровоцировать своей непробиваемой глупостью, классическим цыганским упрямством, которое не удастся сломить ни силану [26] , ни Сталину, ни предполагаемой устроенной жизни в доме матери и ребенка, которую я должен ей обеспечить. Где ей можно было бы спрятаться и от насильной семейки, и от этих диких деревенских жителей, которые с большим удовольствием сожгли бы ее на костре. Только ей, похоже, на все это откровенно наплевать.

26

Силан — чудовище из фэнтези, живущее на «темной стороне силы».

Она-то как раз выживет. Всегда выживала. При этом ни способности планировать что-то, раздумывать о чем-то, ни хоть каких-то минимальных мозгов, баба, что тут скажешь.

Как вообще можно использовать это понятие — позитивы? И так пренебрежительно говорить о законах и правилах?

Я: А, так вот какую работу вы выполняете? А разве правила не были придуманы как раз для того, чтобы люди могли сосуществовать вместе?

Шулич: Так я ведь точно это и сказал. Только не знаю, почему вот этим никто об этом ничего не рассказал. Мы за это точно не отвечаем.

Я: Нет?

Шулич: Да кто пойдет в цыганскую деревню объяснять отношения между полицией и общественным правлением, если для этого нужно сначала взять в заложники целую деревню? Это же невозможно, ведь все же с ума сойдут, будут кричать, что мы их терроризируем. И будут правы. Потому что уважение к законам и правилам начинается у мамкиной сиськи. Оно есть, когда у людей есть ощущение, что они — часть одного общества; это ощущение они должны получить уже у мамкиной сиськи, так же как и включаться в общество уже в свои первые месяцы. А так они знают только то, что полицейские существуют лишь для того на этом свете, чтобы их преследовать. Попробуй поговори с ними, если это так!

Ага, в его версии, получается, тоже виноват кто-то еще.

Я: Этого мне не нужно объяснять. Только вы своим поведением тоже не показали, для чего полицейские на этом свете! Почему же вы не помогли тогда, когда это было нужно, или не приняли мер тогда, когда это было необходимо?

Шулич: Мы же не можем быть рядом и караулить на каждом шагу. Я и говорю: всем вместе нужно исправлять ситуацию.

Я: То есть вы говорите, что каждый должен охранять свой участок земли колами или пушками, здесь, сейчас, перед ней вы это сказали.

Шулич: Этого я не говорил.

Агата: От нас никого не нужно охранять!

Оба смотрим на нее с удивлением, я, по крайней мере, откуда мне знать, что там думает Шулич. Я ведь для него несведущий дурак. Сейчас она будет еще иронизировать.

Я: Агата, смотри, мы здесь одни и общаемся неформально.

Агата: Как?

Я: Не важно. Речь о том…

Агата: Вот, вы странно говорите, а потом удивляетесь, почему происходят странные вещи.

Сейчас нужен был бы дополнительный экскурс, чтобы понять, скрывается ли за этой фразой то, что деревенская девчонка просто все перепутала, или что-то иное. Но меня это в данный момент не очень интересовало.

Я на повышенных тонах: Нельзя красть! Нельзя драться! Нельзя насиловать! Этого в современном мире делать нельзя! Ты это понимаешь? Такие правила!

Агата смотрит на меня остолбенело, Шулич слегка улыбается, сжимая свой бурек в руке, как настоящий клад.

Я: Нож в драке не брать! Да, понадобилось около двух тысяч лет, прежде чем нам удалось найти систему, когда каждый может жить, выжить, и ему не нужно бояться, что случится то, о чем я говорил.

Агата: Да что вы!

Шулич засмеялся, меня это неожиданно заблокировало, я как-то вдруг потерял мысль, к чему я все это говорил. Это Шулич виноват, Агате не удалось бы меня сбить.

Агата: Тогда зачем все это делают?

Я: Да не все же!

Бог мой.

Шулич: А кто вы по образованию? Философ, что ли?

Смотрю на него. Сейчас это явно. Раньше свое неуважение он передо мной хоть как-то скрывал, так что Агата могла и не заметить, хотя подсознательно, инстинктивно неуважение может почувствовать каждый дурак. В любом случае это не было явно. А сейчас Шулич потерял чувство меры и в этом. Он был готов открыто показать, что мы друг друга не понимаем и не уважаем, что мы друг другу несимпатичны, мы, которые перед ней должны выступить единым фронтом.

Мир таков, каков он есть, в лучшем его варианте, не тот скотский, с битьем. Система готова принять любого, кто обладает минимумом атрибутов, необходимых для того, чтобы человек оставался полностью свободным и при этом не ущемлял прав других людей, а тем более не спускался на уровень взаимоуничтожения. Я и Шулич в этом случае представляем объективные инструменты управления. А он тут подшучивает надо мной, прикалывается, другого слова не найти. Его вмешательство в ситуацию не так уж необходимо, но, если мозги есть, хоть чуть-чуть, он точно понимает, что делает. Да, это правда, все труднее удержать равновесие между правами одних и безопасностью других, но здесь-то речь не идет о каком-то хай-тек терроризме или о чем-то необычном. Задача — договориться с крестьянами! А мы даже этого не можем! Нужно взять под контроль мелкую локальную проблему, а как мы с этим справимся, если он у меня спрашивает, кто я по образованию? А потом еще жалуется, что нужно как минимум взять целую деревню в осаду, чтобы им объяснить очевидные вещи? А как их возьмешь в осаду, если мы сами перед этим ругаемся между собой? Поэтому лучше никому ничего не объяснять.

Шулич разворачивает бумагу и разламывает надломленный бурек на два куска. Несколько крошек падает в траву. Один кусок он предлагает Агате, которая голыми руками жадно хватает его, как лисица какая-нибудь, несмотря на то что бурек горячий, перехватывая пальцами, губы приоткрылись, полные слюны. Смотрю на нее, снова острое чувство: эти губы мои тоже.

Я: Я подсекретарь в министерстве внутренних дел. Я представляю министра.

Шулич: Да, ну и что? Даже у министра десять лет назад украли машину, помните? А у другого министра обокрали квартиру. Депутаты дерутся на парковке с полицейскими, а потом фотографируются в парламенте с пистолетами. А вы говорите, разработали систему.

Просто нет слов. Взглядом прошелся по Агате, она сейчас смотрит на своего младенца, ей кажется, он вот-вот проснется.

Я: Что вы с таким отношением делаете на этой работе?

Шулич: Как что, вы же сами раньше сказали. Слежу, чтобы люди не сцепились друг с другом. То есть, когда они дерутся, я их стараюсь развести в разные стороны. По необходимости узнать, кто виноват. Поэтому эта профессия мне кажется честной.

Я: То есть, семейка Шаркези вам подходит?

Лучше бы я прикусил язык. Этого перед Агатой я не должен был говорить, правда она ведь сейчас сфокусирована на своем горячем буреке.

Шулич: Да разве я это говорил! Я только сказал, как обстоят дела. Так что нет смысла читать лекции. В современном мире нельзя драться! Потому что мы разработали систему! Да кто это будет слушать?

Неудивительно, что дела обстоят так плохо. Совершенно неудивительно. Луна уже сошла с ума, на небе почти нет звезд, небо серебряно-голубого цвета, свод как будто покрылся кровлей. Читаю лекции? Да я стараюсь быть простым и понятным, и то не получается, а потом мне постоянно предъявляют обвинения. Хотя я говорю вещи, которые должны быть сами собой разумеющимися, но, по-видимому, не для всех.