Лего

Заглянув в бумажник, рыжий отшвырнул его в сторону, кивнул одноглазому, и тот, обхлопав Тодобржецкого, вынул пук кредиток. Предводитель сунул пачку за пазуху.

— Офыцэр? — спросил он, ткнув пальцем на гусарскую куртку пленника. Слово прозвучало будто бранное.

— Нет-нет, я статский! — срывающимся голосом воскликнул Тодобржецкий. — Я никогда не уча… не участ… (он никак не мог выговорить заплетающимся языком) не участвовал в войне с вами!

Главарь сказал что-то короткое одноглазому. Тот пошарил в карманах Тодобржецкого, достал подорожную.

— Тодо… — начал читать рыжий, а дальше трудную фамилию одолеть не мог.

Подняв глаза от бумаги, спросил:

— Тодо, она твоя жена? — Ткнул пальцем через плечо на Агафью Ивановну, не оборачиваясь. — Защыщат будэш?

— Она мне никто! Делайте с нею что хотите! — быстро ответил Тодобржецкий. — Только не убивайте!

— Маладэц, Тодо, — хрипло рассмеялся рыжий, стал снова читать. — Ротмыстр? Офицэр.

Дальше читать он не стал.

Бросил подорожную, подступил к пленнику, мгновение помедлил, словно примериваясь, а потом вдруг обхватил его рукой, так что голова Тодобржецкого оказалась у него под мышкой, выдернул из ножен кинжал и ловким скользящим движением провел из стороны в сторону. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана. Раздалось бульканье, захлебнувшийся крик, и горец отступил на шаг, а зарезанный повалился ничком, забил ногами.

Убийца воткнул испачканный кинжал по рукоять в землю, потом наклонился, перевернул умирающего навзничь. Глаза Тодобржецкого были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой, из рассеченного горла вырывался свист. Рыжий подставил пальцы хлещущей крови. Затем поднял обагренные ладони кверху, словно показывая их небу.

И обернулся к Агафье Ивановне.

Очнувшись от оцепенения, она дернула поводья, но лошадь не шелохнулась. Тогда Агафья Ивановна спрыгнула, не желая, чтобы и ее сволокли с седла.

— Убивай, черт с тобой, — сказала она приблизившемуся горцу.

— Жэнщыны не убываю, — ответил тот, протягивая красную руку к ее груди.

Она крикнула:

— Ну, этого не будет!

Увернулась, побежала, но не прочь, зная, что догонят, а вперед, туда, где уже не шевелился убитый. Выдернула из земли кинжал, приставила себе к сердцу.

— Убью себя, а не дамся!

Рыжий глядел на нее с гадливостью.

— Ты что подумала? Русскы жэнщына не жэнщына, а тьфу! Хочэш резать сэбя — рэж.

Из Агафьи Ивановны вдруг разом вышла сила. Пальцы разжались, кинжал выпал.

Горец опять подошел, опять протянул к ней окровавленную руку, взялся за серебряное монисто, порвал цепочку.

— Бери серьги, всё бери! — взмолилась Агафья Ивановна, сдергивая перстни и вынимая жемчужные сережки. — Только монисто оставь! Какая ему цена? Это память о матери!

Он не слушал. Сорвал целые монеты. Той, что была обломана, и почерневшей цепочкой побрезговал — отшвырнул.

Подобрал кинжал, вытер об платье Агафьи Ивановны, словно она была предмет, а не живой человек. Махнул своим и пошел прочь, не оглядываясь.

Двое остальных взяли под уздцы лошадей, повели.

Минуту спустя Агафья Ивановна осталась на дороге одна. Посмотрела на мертвое тело, затрепетала и, поддавшись неудержимому порыву оказаться как можно дальше от этого места, побежала в сторону противоположную той, куда удалились разбойники.

Так она бежала, спотыкаясь, но ни разу не упав, довольно долго и всё бормотала «жива, жива, жива». Существо ее переполнялось сильным ощущением, которое верней всего выражалось этим простым словом.

А потом внезапно остановилась.

— Жива? — растерянно повторила она, и сердце ее сжалось, охваченное внезапной тоской.

Часть третья

ЧЕГО

ЗАПОЗДАЛОЕ

1

— ЧЕ-ГО? — раздельно, повысив задребезжавший раздражением голос, переспросил Климентьев. — Опять полоскать горло этой дрянью? Ну уж нет. Избавь меня, пожалуйста, от этого счастья.

Какая неприятная у него привычка, когда он не в духе, произносить слова по-писаному, подумала Антонина Аркадьевна. Не «чево», а «чеГО», не «пожалста», а «пожалУЙста», не «щастье», а «СЧастье».

— Но Архип Семенович велел каждые два часа…

— Нету больше Архипа Семеновича! Приказал мне долго жить, однако же долго жить будет он, а не я. — Муж оскалил зубы в злой улыбке, но смеяться поостерегся — это могло вызвать приступ кашля. — Отлично его понимаю. Не хочет прослыть врачом, у которого мрут пациенты.

— Зачем ты так? Архипу Семеновичу просто понадобилось уехать, у него в Харькове дочь выходит замуж. Он передал тебя коллеге. Все говорят, этот Картузов превосходный доктор.

— Стало быть, le roi est mort, vive le roi. Посмотрим, что он мне пропишет. Врачи вечно отменяют рецепты своих предшественников. Это потому что каждый получает свою долю от собственного аптекаря. А теперь, Антонина, ради бога, оставь меня. Ты же видишь, я пытаюсь работать.

Климентьев повернулся на крутящемся табурете, и немедленно — Антонина Аркадьевна знала — забыл о ее существовании. Так происходило всякий раз, когда он погружался в музыку.

Было одиннадцать часов утра — время, когда медлительное раннеоктябрьское солнце после прохладной уже ночи прогрело золотистый воздух и можно было распахнуть окна без опасения простудить больного. Этим Антонина Аркадьевна и занялась, стараясь производить как можно меньше скрипа, чтобы не отвлекать мужа.

Аккуратно и даже нарядно одетая, с подколотыми кверху пепельными, как было написано в одной лестной рецензии, «дымчатыми» волосами, считавшая обязательным всегда, даже здесь, выглядеть безупречно, она с усилием, долго поворачивала своими тонкими, слабыми пальцами тугие шпингалеты, и окна все-таки скрипели, отчего она всякий раз замирала.

Рояль рокотал и звенел, срывался, опять приступал, как будто мелодия силилась взбежать по лестнице, скатывалась со ступенек и начинала подъем сызнова.

У Климентьева, знаменитого композитора, была последняя стадия чахотки. Сюда, на кавказское побережье, они переехали месяц назад из Ялты, где у них была дача, но Константином Львовичем овладела обычная для чахоточных непоседливость и мистическая вера, что где-то в ином месте будет дышаться легче. «В Ялте пахнет трупом, — говорил больной, — а я пока еще не труп». Они стали собираться в Швейцарию, но знакомый рассказал, что недалеко, под Таманью, есть курорт, где осенью совершенно женевский климат, и Климентьевы перебрались из просторного и удобного, с налаженным бытом, собственного дома на съемную квартиру в захолустном Ак-Соле, где Антонине Аркадьевне приходилось мыть ее чудесные волосы водой из колодца и ездить за чаем и шоколадом в город. Муж уверял, что здесь ему лучше дышится и пишется, но первое было неправдой, а второе Антонину Аркадьевну только пугало. Климентьев писал сонату, которая обещалась стать великой и которую он называл «Лебединой песней», говоря: дай Бог закончить, и тогда я сам скажу «ныне отпущаеши». Антонина Аркадьевна с ужасом следила за тем, как листы покрываются нотами; однажды ей вспомнилось вычитанное где-то название «Книга Жизни», и нотная тетрадь казалась ей этой роковой книгой, в которой вот-вот закончатся страницы.