Лего

Улыбнулся и он — кажется, впервые за всё время, и грубое его лицо вдруг перестало быть грубым.

— Вот это по-нашенски.

Картузов протянул было руку, как давеча, но тут же отдернул ее. Будто вспомнив что-то, снял с пальца перстень, сунул в карман. Повернулся, легко запрыгнул в дрожки и потом ни разу не обернулся. Антонина Аркадьевна смотрела повозке вслед и ежилась. Ей было зябко.

3

Назавтра она проснулась необычно рано. По привычке напрягла слух — дышит ли муж. Каждое утро у нее начиналось с этого страха: что она проснулась, а он лежит неживой. Потом услышала доносящийся из открытого окна щебет птиц, вдохнула свежий воздух, и ей неудержимо захотелось побыть одной, под широким голубым небом и розовым солнцем, с равнодушной благожелательностью изливающим свои лучи всякой ползающей внизу твари.

Быстро и просто, не так как всегда, одевшись, Антонина Аркадьевна умылась во дворе и вышла за калитку, а затем и за околицу. На просторном поле, близ развалин старинной башни, она нарвала большой букет полевых цветов, которые растут сами по себе, на приволье. Потом опустилась на поросший мхом камень и долго сидела так, ни о чем не думая, словно выползшая погреться ящерица. Солнечный свет из розового стал желтым. Руке было щекотно, по ней полз муравей. Встрепенувшись, Антонина Аркадьевна взглянула на часики и заторопилась. Была половина десятого. Скоро должен был проснуться Климентьев.

Разогретая быстрой ходьбой, с душистым букетом в руках, она вошла в дом и первое, что увидела — лежащую на столе партитуру. Климентьев с суеверием творческого человека никогда не брал с рояля ноты незаконченного произведения.

— Ты дописал финал? — громко сказала Антонина Аркадьевна. — Поздравляю!

Ответа не было.

Обойдя все три комнаты, она обнаружила следы поспешных сборов. Маленький чемодан отсутствовал.

Она снова кинулась к столу и лишь теперь увидела, что на обложке появилось новое название «Неоконченная соната», а прежнее, «Лебединая песня» зачеркнуто.

Ни письма, ни даже короткой записки. Это было совершенно в духе Климентьева. Он попрощался музыкой.

«Он слышал, как я спросила, долго ли ему осталось, и услышал ответ», — вот первое, что подумала Антонина Аркадьевна, и ее охватило острое чувство виноватости. Однако еще хуже была следующая мысль: в полдень приедет Картузов, и мы будем только вдвоем. Охваченная стыдом и ужасом, она ударила себя по горячей от прилившей крови щеке.

Но где же муж? Не пешком же он ушел с чемоданом?

Она выбежала к калитке и увидела то, на что прежде не обратила внимания. На земле были следы колес и лежал свежий конский навоз. Климентьев нанял на купальной станции повозку, потом вернулся за вещами и уехал. Но куда? Зачем?

Вернувшись, она снова прошлась по дому, увидела на кресле городскую газету. Она лежала последней страницей кверху. Там было отчеркнутое карандашом место. Расписание. Сегодня в час пополудни из порта отбывал пассажирский пароход Ростов — Ялта.

И опять мысль, пришедшая Антонине Аркадьевне, была скверная. «В этом весь Константин, подумала она. Картинно и благородно уехать, не прощаясь и ни о чем не прося, а в то же время оставить намек. Иначе зачем было подчеркивать?».

И так ей стало себя стыдно, что, больше ни о чем не думая, она побежала на станцию, велела поскорее запрячь и прислать любую повозку, после чего, задыхаясь от быстрой ходьбы, вернулась обратно и наскоро сложила необходимые в дороге вещи.

Коляску пришлось долго ждать. От дома отъехали в половине двенадцатого.

— Пожалуйста, скорее, — попросила Антонина Аркадьевна кучера, а сама внутренне молила: помедленней, помедленней.

Она всё привставала с сиденья, заглядывала поверх прядающей ушами лошадиной головы. Вот-вот прибудет Картузов. Если они встретятся, это судьба. Никто кроме самой Антонины Аркадьевны не знает про отчеркнутое расписание. А она заставит себя об этом забыть. И даже если не сумеет забыть, пускай воспоминание отягощает ей совесть. Лишь бы… Лишь бы…

Но она не позволяла себе идти дальше этого «лишь бы», только вытягивала шею и смотрела, смотрела вперед.

Вот показалась развилка. Дорога разделялась на две. Одна, левая, вела к порту. Другая — к городу, откуда должен был приехать Картузов. Несколько лет назад немецкие колонисты высадили там березовую рощу. Она плохо росла под жарким солнцем, но всё же заслоняла обзор, и едет ли кто-то с той стороны, было не видно.

«Постойте!» — чуть не крикнула Антонина Аркадьевна, когда кучер взял влево.

И потом смотрела только назад, хотя знала, что теперь, даже если увидит вдали пролетку, вернуться уже не сможет. Одно дело — если решила судьба, и совсем другое — если выбор сделала ты сама.

Но из рощи так никто и не выехал.

Отвернувшись, Антонина Аркадьевна заставила себя думать о будущем, и мысли ее были трезвые, ясные.

Неделя или две, пока не умрет муж, будут очень тяжелыми. Потом похороны и сопутствующие этому тягостные хлопоты. Устроить перевозку рояля — он понадобится для музея. Потому что музей композитора Климентьева непременно будет, это ее долг. Как и приведение в окончательный вид сонаты. Ее первое исполнение станет большим и даже историческим событием, которое нужно как следует подготовить.

Господи, ноты! В спешке, в нервах она так и оставила их на столе!

В панике Антонина Аркадьевна хотела остановить дрожки, повернуть обратно, но тогда на пароход уже не успеть.

Ничего, сказала она себе трезво и устало. Вернусь сюда потом — заберу и сонату, и рояль, и всё остальное. Торопиться теперь некуда. Я навечно — вдова великого Константина Климентьева. Про Картузова нужно забыть. Вдова не может, «не сносив и пары башмаков», кинуться в новую любовь. А несколько лет спустя? — всколыхнулась в ней вдруг надежда и тут же погасла. Нет, так не бывает. Жизнь ждать не станет. Как не ждет запоздалого пассажира поезд.

В ЯЛТУ

I

— Чего, ну чего тебе от меня надо? Растай, соблазное виденье. Сгинь, нечистая сила, — пробормотал, прячась за березовым стволом, Егор Картузов, человек, по внешности которого трудно было определить, что он собою представляет и чем занимается, лишь что это некто сам по себе. Он был как-то подчеркнуто ни на кого не похож, и всё в нем между собою не складывалось: резкие мужицкие скулы — с иронической складкой широкого рта, обветренная кожа лица — с белым следом от очков на переносице; простецкая парусиновая куртка, в каких ходят мастеровые, — с зажатым в руке саквояжем хорошей кожи. На людей, которые Картузова хорошо не знали, он обычно производил впечатление неприятное и даже тревожное — именно своей непохожестью, так что непонятно было, чего от такого субъекта ждать. Те же, кто хорошо знал Егора, делились на две противоположные категории — сильно его любивших и сильно его ненавидевших.

Смотрел Картузов на поле, где в полусотне шагов раздваивалась дорога. По дороге, миновав развилку, в сторону недальнего моря и порта удалялись дрожки. В них сидела женщина в белом кружевном капоре, она оборачивалась, словно видела прячущегося, но разглядеть Егора в густой тени, за березой, было вряд ли возможно.

Стоило ему прошептать про нечистую силу, и женщина оборачиваться перестала, скоро ее заслонила поднятая колесами пыль, а еще через минуту коляска скрылась за косогором.

Только теперь Картузов вышел из рощи. Он шел через поле к видневшемуся вдали селению, состоявшему из белых глинобитных хат, поочередно выдвигая плечи и размахивая своим чемоданчиком. Лицо его было решительно и угрюмо.