Лёха

Семенов хотел сказать об этом командиру, но тот то ли сам сообразил, то ли ефрейтор его надоумил, и потому приказал Середе готовить обед к их возвращению, лагерь по возможности привести в порядок и присматривать за больным. Артиллерист из гонора и хохляцкой упертости попытался было спорить, но приказ командира был резким и к спору не не располагал. К тому же была поставлена и дополнительная задача — найти среди немецких медикаментов что-либо для лечения Усова. Тут Середе крыть было нечем.

Обратно дернули налегке, потомку Берёзкин велел оружие оставить для охраны лагеря, что старшина ВВС с радостью исполнил — тащить тридцать килограмм для него было непривычно и он вымотался почти как и раненый артиллерист. Лейтенант поглядывал на него с неудовольствием, вспоминая свой полнокровный здоровый взвод, с которым он вступил в бой совсем недавно, а теперь вот у него такая инвалидная команда и это еще хорошо, потому как все-таки живые люди. Мертвых лейтенант не то, чтобы боялся, как комсомолец он был чужд всяких там старушечьих сказок, особенно в светлое время суток, но все-таки живые ему нравились куда больше.

Впрочем, Берёзкин произвел на Семенова хорошее впечатлении, да и человеком оказался вроде толковым.

Когда устроили перекур, лейтенант, поглядывая на красномордого Лёху, тяжело отдувавшегося, рассказал, что уже имел дело с летчиками. Ефрейтор хмыкнул и переглянувшись с командиром, сел в дозор — чуточку поодаль от компании, видно было, что он эту историю и своими глазами видел и слышал не раз, потому и полезнее всем, если он покараулит, а лейтенант негромко начал:

— Мы тогда только окапывались, еще до первого боя было — смотрим ревет что-то — низко-низко прямо на нас самолет несется. И дымит. И второй за ним. А мы в чистом поле и ямки только вместо окопов еще. Кто-то заорал «Воздух!», я тоже команду подал — и залегли кто куда. А первый этот самолет как грохнется на брюхо сразу за нашими позициями — пылищу поднял, я смотрю — из кабины летчик вывалился и под крыло залег. А на хвосте вроде как сквозь пыль — красная звезда. Наш, значит. А второй самолет свечкой вверх, вывернулся так и вниз летит, лупит по тому, что на земле из всех стволов. И свастика на хвосте у него и полоса желтая! Немец! Слышу хлопает что-то, а это наш ротный бегом бежит, орет «Огонь!» и из своего ТТ по немцу на ходу стреляет. Я тоже команду подал, кто из чего по фрицу давай лупить, у Даутова в диске трассеров половина оказалась, он все тут же и выпулил, прямо струей такой. Красиво! Чуть-чуть не попал! Немец как увидел, что по нему стреляют, этакое сальто-мортале винтанул вбок и на бреющем утек.

Мы к летчику, а он вылез из под крыла отряхнулся, ну как мог, конечно, перепачкался-то он знатно, потому еще, что мокрый был от пота, словно окоп в полный профиль выкопал — и на спине мокрое пятно и под мышками так же, ну видно, что солоно ему пришлось. Вот и налипло на него, по мокрому-то. А — улыбается, говорит: «спасибо, пешкодралы, спасли!»

Ротный подоспел, представились. Этот — летчик который — капитан Воробьев, штурмовик. Диву даться — весь самолет в дырах. Как сыр голландский! А летел! И летчик — целехонький. Потом, правда, смотрели — там вся кабина броней защищена, танк такой почти, только летает. Ротный сразу вестового послал в штаб батальона, а Воробьева этого пригласил чаю попить и закусить, значит. И нас, взводных, позвал. И политруков. Для срабатывания родов войск, как сказал. К самолету я часового поставил, сержанта Юрина, чтоб мало ли что, и тоже туда.

Воробьев этот и рассказал, что как раз делали из немецкой колонны на переправе киш-миш.

Менеджер Лёха.

— Киш-миш, это виноград такой без косточек — неожиданно брякнул потомок.

— В смысле? — удивился остановленный на взлете рассказчик.

— Лучше сказать — фарш. Это больше подходит под результат действия штурмовой авиации — ответил Лёха, уже в общем, жалея, что влез в разговор. Весь его опыт общения с упомянутым видом авиации был достаточно убог — поиграл немного в игру «Штурмовик — Ил-2», но без джойстика там делать было нечего и угробив при взлете и сразу после взлета пару десятков своих виртуальных самолетов, от игры отказался, приобретать джойстик и всякие там педали было запарно, да и жаба душила. Впрочем, от игры осталось впечатление, что Ил-2 — лютая и необузданная машина.

— Пожалуй, поправка уместна — подумав, согласился лейтенант и пояснил слушателям: — Там перед нами немцы плацдарм захватили и успели переправу навести. Ее штурмовики повредили и потом летали — долбили тех, кто из-за нарушенной переправы скопился на том берегу и не давали понтоны заменить. Так что творилось там действительно лучше назвать — фарш. Воробьев сказал, что они долбили туда этими, как их, АЖ — ампулами жидкостными! Доводилось видеть? — повернулся он к Лёхе.

Менеджер отрицательно помотал головой. Все-таки зря он влез с виноградом этим дурацким, будет теперь этот субчик дергать.

— Как Воробьев объяснил — это такие жестяные или стеклянные шары на литр — два зажигательной смеси. Сама загорается, как шар об землю разбивается, потом не потушить никак, самовозгорающаяся, представляете? Высыпают такие в гущу, потом все полыхает!

Никто на этот раз не стал влезать с умными замечаниями, портящими рассказ, и лейтенант продолжил почти без запинки: «Этот летчик сказал, что в этот раз отбомбились особенно удачно — и над целью никто не рухнул и внизу все горело, даже зенитки присохли и не было такого буйства, как в прошлый вылет, но ему самому досталось изрядно, он взялся зенитки давить в самом начале, так что понавтыкали ему с земли от души и разными калибрами и во все места. Мотор не тянет, крылья не держат, еле-еле ползком по воздуху назад потянул. А немецкие истребители — они в драку не лезут. Пока из наземников их наши кашу варят — их рядом нет. Но когда наши обратно идут — тут же появляются и подранков добивают»

— Ссыкуны сраные! — не удержался снова Лёха. На этот раз Берёзкин даже как-то обрадовался этому замечанию, и важно и уверенно возразил: «Вот мы тоже вроде того сказали. А он нам в ответ, что нет, они не трусы. Тут другое. Они как лавочники в лавочке, расчетливые. Им до своих наземников дела нет никакого, им важно счета себе набить. Сбил пятерых — считаешься асом. А это и почетно, и деньги платят, и ордена всякие. А от того, что своих на земле спас — ничего не дадут, только под зенитки свои же еще и влезешь. Вот они и не лезут, а подранка добить проще, причем на счет это никак не влияет, неважно кого и как сбил. Они и вертятся поодаль, легких побед ищут.»

Лёха ничего не сказал, но только потому, что вспомнил, как бесился, играя в ВоТ. Сколько раз было, что победа накрывалась медным тазом из-за одного-двух дебилов-фрагодрочеров в команде, которые ради того, чтобы подстрелить еще одного врага и повысить свой личный счет, сливали победу всей команды, сбивая захват вражеской базы или подставляя и даже расстреливая своих же, которые казались им конкурентами. То, что немецкие асы так же фрагодрочат его никак не удивило. Очень знакомое дело, можно сказать — привычное.

— И к Воробьеву пара таких прицепилась — продолжил лейтенант свою политико-массовую работу среди личного состава. Вроде получалось неплохо, хотя сам летчик, рассказывая о своих заключениях как-то это делал живее и интереснее. Не, ну ясно, что показ руками перепетий бой помогал изрядно, но не только. Берёзкин чувствовал, что получается у него сухо, по-газетному, а надо бы не так, по-человечески бы. Так, чтобы сидевшие перед ним измотанные люди прониклись тем, что не одни они корячатся, что не только им трудно, а тяжелый воз войны тянут и другие — и не сказать, кому при этом тяжелее. Но вот как передать ощущения человека, только что вывалившегося из боя на искалеченной полуживой машине, уже навоевавшегося в этом бою вдосыт и видящего, что двое свежих, бодрых, непоцарапанных даже врагов идут деловито его убивать. Даже не убивать, добивать. Неторопливо, уверенно, умело, заходя от солнца, с набранной для этого скоростью, имея полный боекомплект, ничем не рискуя, и потом они вернутся на аэродром, пообедать и дать техникам время поставить на металле истребителя новый значок сбитого самолета. Лейтенант вздохнул, понимая, что не получится у него так это выразить, как нужно бы, и продолжил, по возможности вспоминая как это рассказывал, оживленно показывая руками действия самолетов — своего и чужих — штурмовик.

— Воробьев как увидел, что двое мессершмиттов — это так немецкие истребители называются — сзади появились, так и понял, что все, конец. Высота смешная, внизу немцы и сзади двое. Скорость у них выше, маневренность выше, вооружение приличное — и пушечное тоже, в общем — разметелят в один заход. А у него вместо крыльев — вологодское кружево, дыра на дыре и дыра между ними, мотор тянет вполсилы, а больше не дашь — масло тут же закипает, тут долететь-то проблема, а бой принимать — никак. Да и нечем особо, на зенитки много боезапаса потратил, не рассчитал. И не прыгнешь — высоты нет для того, чтоб парашют раскрылся. Конец хоть так, хоть эдак. До фронта рукой подать, да не дотянуть. А немцы что-то мудрят, вместо того чтоб тут же в хвост выйти и срубить — вокруг облетают. Потом ведущий наверху остался, кругаля писать, вроде как в амфитеатре сидит, наблюдает-любуется, а ведомый пошел в хвост Илу вставать. Воробьев сообразил — старший младшему легкую добычу уступил, натаскивает, видите ли, как мама — дочку. И сейчас эта «дочка» будет из Воробьева жаркое готовить, как он недавно сам зенитчиков внизу поджаривал. И такая злость одолела, что фрицы тут падекатры вытанцовывают, а его уже и за человека не держат, что в голове просветлело.