Лехаим!

У натыканных на жерди неизменных горшков урядник беседовал с Соломоном, который стоял на своей территории с другой стороны плетня.

– Есть сведения, Соломон, что в теракте принимал участие ваш сын. Никто, кроме него, не мог сделать бомбу…

– Моисей участвовал в теракте? Да никогда! Вы же, Семен Михайлович, его с рождения знаете. И разве это теракт? Муха даже не погибла! Мы же мирные люди.

– Атаман говорит, что все жиды – террористы от рождения! И в первопрестольной вы бузу какую-то затеяли…

– Может быть, может быть, но только не Моисей. У него, чтобы вы знали, столько же динамита, сколько у вас бриллиантов…

– Я вас предупредил, господин Левинсон. Теперь пойду к Финкельштейнам. Есть сведения, что Ефим угрожал сыну атамана…

Соломон смотрел в спину урядника, пока он не скрылся за поворотом.

– Берта, – закричал он, – будем собираться. Хоть в Баку, хоть в Америку. Эта дружба с Фимой доведет Моню до цугундера.

Эпизод 3 Апрель 1909 года Баку. Промыслы Биби-Эйбат

На дощатой платформе, закрывающей пропитанную нефтью землю, выстроилась небольшая комиссия во главе с владельцем промыслов шведом Нобелем.

Напротив комиссии собрались вымазанные в мазуте рабочие промыслов.

Между двумя группами на небольшом возвышении торчит нефтяная качалка. Вокруг нее суетится в короткой, не по росту, гимназической тужурке худой и высокий Моня, а рядом с ним спокойно настраивает какой-то механизм у основания качалки солидный усатый мастер.

Комиссия скептически наблюдает за приготовлениями этой странной парочки. Уже печет весеннее апшеронское солнце. Кое-кто из инженеров обмахивается платком.

Нобель в черной тройке и котелке недвижим, как скала.

– Таким образом, господа, – объявляет наконец Моня, – после установки изобретенной мною и изготовленной мастером Байбаковым заглушки потери на каждой скважине сокращаются на четверть фунта в неделю, следовательно, четыре пуда в год, а по всем промыслам – около десяти тысяч пудов…

Моня пригласил жестом подойти поближе. Никто не шелохнулся, поскольку хозяин с места не двинулся.

– Экономия в месяц – около десяти тысяч рублей, – грустно сообщает Моня.

Лицо Нобеля остается бесстрастным. Переводчик уже перестал нашептывать ему в ухо.

– А сколько будет стоить производство задвижек, их установка и обслуживание? – спрашивает по-английски один из инженеров.

– Больше тридцати тысяч, – по-английски отвечает Моня.

Комиссия улыбается и переговаривается.

– Но это же только разовое вложение, – отчаянно взывает Моня.

– Кем вы работаете? – по-немецки в полной тишине произносит Нобель, разглядывая Моню бесцветными глазами.

– Помощником инженера в местной конторе, – по-немецки отвечает Моня.

– Образование?

– Девять классов гимназии.

– Компания «Нефтяные промыслы братьев Нобель» отправит вас осенью стипендиатом в Сорбонну. Учите французский.

Не прощаясь, магнат развернулся и зашагал по настилу. Комиссия гуськом потянулась за ним.

Мастер Байбаков пожал Моне руку.

Качалка со скрипом продолжала работать. На ее оси кружился блестящий эксцентрик. Моня его остановил и расцеловал.

Бакинский дворик на улице Кирочной. Уже июль, и значит, на улице с утра стоит страшная бакинская жара. Открытые лестницы и галереи на всех трех этажах. На одной из дверей третьего этажа сверкала начищенная латунная табличка «Салон г-на Левинсона». Входная дверь открыта настежь, как и все остальные двери в квартире-салоне. Это способ создать хоть какой-то сквозняк. С просторного балкона квартиры, увитого виноградом, между широкими листьями видны плоские крыши соседних домов.

На балконе за столом вся семья Левинсонов. Сам Соломон Моисеевич, Моня и две его старшие вполне упитанные сестрички Люба и Мира. Вошла на балкон и мама, Берта Абрамовна, держа сковородку с горячей яичницей и помидорами для папы.

Соломон Моисеевич, не отрываясь от газеты, взялся за яичницу.

– Соломон, – сказала жена, – у меня для тебя плохие новости.

Вилка с куском яичницы замерла в воздухе.

– Соломон, подними глаза от газеты, и ты увидишь, что у тебя уже выросли дети…

Дети привычно занимались своими делами. Моня читал пухлый том «Капитала», сестры готовили себе громадные бутерброды. Масло лежало перед ними в глубокой розетке на тающем льду, на соседней, тоже на льду, возвышался брусок паюсной икры.

– А что с детьми? – поинтересовался глава дома.

– Азохн вей! – всплеснула полными руками Берта Абрамовна. – Он еще спрашивает! Счастье, что Гусманы пристроили Моню к Нобелю, и теперь он уезжает, как вам это нравится, в Париж, не приведя еще в дом ни одного приличного молодого человека…

Сестры замерли.

– У тебя есть хотя бы пара достойных приятелей с сыновьями?

Соломон Моисеевич замычал, делая вид, что у него рот набит едой. Промычал он нейтрально, так что не было понятно, есть у него подходящие приятели или нет.

– Значит, каждый четверг ты играешь в вист с босяками, – сделала единственный правильный вывод Берта Абрамовна.

Тут хозяин дома обрел дар речи.

– Почему с босяками? Доктор Фридман босяк? А скрипач Гершович? И потом, девочки еще учатся на курсах! Не надо торопиться…

– Ты бы в другом деле не торопился, – возмутилась Берта Абрамовна.

Сестры понимающе захихикали.

– Можно хотя бы в воскресенье нормально позавтракать! – Соломон Моисеевич сорвал с себя салфетку.

– Ах тебе мешают? – саркастически поинтересовалась супруга. – Так завтракай с женой Гершовича…

Сестры замерли. Обычная перепалка приобрела интересный поворот.

– При чем здесь жена Гершовича?! – Соломон Моисеевич вскочил и стал метаться по балкону.

– Яичница остынет, – язвительно заметила Берта Абрамовна. – Жена Гершовича, конечно, ни при чем, если бы Фира вас не увидела в синематографе…

Соломон Моисеевич поднял глаза к небу, будто пытаясь там прочесть ответ на этот сложный вопрос.