Ленин в Цюрихе

Против обелиска Ленин присел на сырую скамью, устал. _х

Да, правда, стреляли и здесь. Страшно подумать: и здесь были русские войска! и сюда дотянулась цар­ская лапа!

Ровный цокот копыт по твёрдому донёсся сверху, из-за горба дороги. И тут же из тёмного леса, в после­закатной уже неполноте света, показалась женская шляпа, притянутая лентой — затем сама женщина в красном — и светло рыжая лошадь. Лошадь шла ша­гом, женщина сидела струнно — и что-то в её манере держаться и голову держать... — Инесса?!.

Вздрогнул, увидел, поверил! — хотя никак было невозможно.

Ближе — нет, конечно, а — чем-то похожа. Как себя сознаёт и держит — сокровищем.

Из тёмной чащи выехала — красная, и ехала в сыром, чистом, беззвучном вечере.

Да тут главной красавицей сознавала себя лошадь — из светло рыжей даже жёлтая, лощёная, уборно за­уздана, переборчиво ставила стаканчики копыт.

А всадница сидела невозмутимо или печально, смотрела только перед собой под уклон дороги, не покосилась ни на обелиск, ни на дурно одетого, внизу к скамейке придавленного, в чёрном котелке гриба.

И он просидел, не шевельнувшись, разглядывал её лицо, чёрное крыло волос из-под шляпы.

Если вдруг освободить мысли от всех необходи­мых и правильных задач — ведь красиво! Красивая женщина!

Покачивалась плечами или в талии не сама она, а лишь сколько качала её лошадь и стременем припод­нимала носки сапожков.

Она проехала вниз, там дорога завернула — и только еще копытный перебор доносился немного.

Проехала, что-то еще отобрала — и увезла.

Во многих прежних революциях и революцион­ных попытках многое изучил Ленин (для революции только и родился и жил он, что ж другое знать ему лучше?) и имел своих излюбленных лиц, моменты, приёмы и мысли. А видел своими глазами единствен­ную одну — не с начала, не всю, не в главных местах — ив ней-то не принял никакого участия, поневоле только наблюдал, делал выводы и послевыводы.

А была другая — в другой стране и еще при его младенчестве, с которой он ощущал сердечную роко­вую связь, как бьётся сердце при имени возлюбленной, род необоримого пристрастия, боли и любви: её ошиб­ки — больнее всех других, её семьдесят один день как высокие решающие дни собственной жизни — пере­щупаны по одному, её имя всегда на устах: Парижская Коммуна!

На Западе если ждали его объяснений, если при­знавали его мнение важным, то — по русской рево­люции 05 года, и он регулярно докладывал о ней, чаще всего — 9 января, в дату, самую приметную для западного понимания (так и в этом году, в цюрихском Народном доме, предупреждая слушателей: „Европа чревата революцией!“, главным образом швейцарскую имея в виду). Но о той, из-под рук уведённой у него, революции говорить было скучно (а что ревниво вы­вел в оспаривании Парвуса и Троцкого, то лучше бы­ло пока вслух не говорить). О Парижской же Комму­не никто его не спрашивал, многие могли рассказать

достовернее, но его самого тянуло к ней прильнуть — истерзанное место к истерзанному, рана к ране, как будто друг от друга они могли зажить. И когда всем — участникам и неучастникам, пришлось по одному, укрытно, тайно бежать из проигранной Рос­сии, — женевской гнилой зимой 908 года, павший ду­хом, рассоренный со всеми единомышленниками, раздражённый выше всякой нервной возможности, он одиноко прильнул писать об уроках Парижской Коммуны.

Так и в нынешнюю нервную зиму, затасканный по кружковым шушуканьям Кегель-клуба, ощущая в себе физическую робость выйти перед большим на­полненным залом, перед множеством людей, — вдруг получив устроенное Абрамовичем приглашение в Шо-де-Фон прочесть реферат о Парижской Коммуне в годовщину её восстания, 5 марта (вокруг Шо-де-Фона еще с гугенотских времён жило много бежавших французов, и коммунары бежали к ним туда же, и были их всех потомки теперь), — Ленин согласился с высшей охотой.

А тут налегла эта весть о русской революции и с каждым днём всё больше раскручивалась.

Трёх суток не прошло от первого непроверенного известия из России (трёх суток — сплошных, потому что не было сна все три ночи, но ушла головная боль, вот удивительно! ушло всякое болезненное состояние, так резко прибавилось сил!), а сколько же за эти 70 часов пробежало, прогорело, прогудело через грудь и голову, как через дымоход большой печи! Так мало зная, выкраивал из обрезков, составлял картину за картиной — как там? и на каждый вариант давал решения. Его решения, при его теперь опыте, все были безупречно верны, но всякий раз обманчива картина, и последующие телеграммы опровергали и изменяли предыдущие. А своей надёжной информа­ции из России — не было, не бывало и не могло быть никакой.

С годами узнаёшь самого себя. Даже без интел­лигентского самокопания нельзя не заметить некото­рых своих свойств. Например, инерцию. В 47 лет не легко даются кидания. Даже увидев, угадав правиль­ные политические шаги — не сразу разгонишься. А ко­гда разгонишься — остановиться так же трудно.

Громовая новость из России не сбила вмиг с преж­него движения, не забрала в одну минуту — но заби­рала, забирала всё сильней. И уже первая ночь про­шла в муках своей ошибки: почему, почему не пе­реехал в Швецию полтора года назад, как звал Шляп­ников, как предлагал и Парвус? зачем остался в этой безнадёжно-тупоумной буржуазной Швейцарии? Так казалось ясно все годы войны: ни за что из Швейца­рии, пересидеть здесь до конца. А сейчас так стало ясно: ах, надо было уехать вовремя! Для раскола ли шведской партии, для близости ли к русским собы­тиям — но в Стокгольм! Туда можно и вызвать кого- нибудь из России, из наших, например думских де­путатов, если вернутся из Сибири.

И раньше это можно было сделать совсем неза­метно — через Германию, конечно, единственным ра­зумным путём. А сейчас, когда все зашевелились, за­бурлили, обсуждают — незаметно вышмыгнуть уже нельзя, ах, чёрт!

Однако, и бездействовать нельзя ни минуты: что там удастся, не удастся, а действовать надо начинать! И утром 3-го, едва проснувшись, захлопотал отсы­лать испытанным путём фотографию для проездного паспорта — Ганецкому. (Бедняга Куба тоже натерпел­ся: в январе был арестован за нелегальную торговлю, выслан из Дании.) И следом же дал телеграмму, объ­ясняя открыто (как будто б сами не догадались, зря, сорвался, от нетерпения): фотографию дяди (значит Ленина) немедленно переслать в Берлин Скларцу, Тиргартенштрассе 9.

Надо было мириться со всей компанией немед­ленно, больше никто не мог помочь и вывезти его.

Утро 3-го принесло и новые телеграммы: будто бы царь отрёкся!!! (Да возможно ли так стремитель­но? совсем без боя?? да что ж могло его заставить??? Э-э, тут какая-то западня. А кто — вместо него? Нет Николая, так будет другой, поумней.) И будто создано Временное правительство (а надёжно ли аре­стованы царские министры?) с Гучковым, Милюковым и даже Керенским (луиблановщина презренная, до че­го ж эти лже-социалисты любят всунуть задницу в буржуазное кресло).

И — что за восторг у эмигрантских болтунов? — уж тут ни один рот не закроется до вечера и до утра, розовое блеянье. А вдуматься: полную неделю заливали Петербург рабочей кровью и — как во всей европейской истории, 1830-й, 1848-й, вечная доверчи­вость масс! — отдали чистенькую власть этой бур­жуазной сволочи, этим Шингарёвым-Милюковым. Ка­кой старый шаблон!

В эмигрантской библиотеке пусть вываливают языки, но истинный революционер — насторожись! напрягись! следи! Там сейчас такого напутают, всё отдадут в поповском умилении, ведь настоящих тактических голов нет ни у кого. Жгло, что сам — не там, невозможно вмешаться, невозможно направить.

Всю зиму не вспоминал Коллонтайшу, но вот за несколько дней стала она — из главных корреспон­дентов, переместились события к ней туда. И едва отослав фотографию Ганецкому, сел за письмо Алек­сандре Михайловне: разъяснить, как мы будем те­перь. Наши лозунги — всё те же, конечно: превра­щать империалистическую в гражданскую! А что ка­деты у власти, схватились дурьи головы — так это даже-даже-даже хорошо! Пусть, пусть милейшая ком­пания обеспечит народу обещанную свободу, хлеб и мир! А мы — посмотрим. А мы — вооружённое ожи­дание! Вооружённая подготовка к более высокому этапу революции. И социалистам-центристам, Чхеид­зе — никакого доверия! никакого слияния с ними!