Ленин в Цюрихе

— Еще чего! — темно вспыхнули и по-разному два глаза Ленина. — Странно бы выглядел такой проезд. Какие ж там глупые у вас. За проезд обязатель­но платим мы! — Смягчился: — Но — по тарифу третьего класса.

И еще отдельно:

— Идёте ко мне — и не можете одеться скромно. Вас могли заметить товарищи. Из-за этого завтра еще перебудьте здесь, сидите в отеле, а ко мне пусть при­дёт Дора. Разумеется, без документов, а что-нибудь мямлить, а я ей буду отказывать. И только после это­го вы уедете. А как только будет согласие правитель­ства — чтоб дали нам знать немедленно!

Когда Скларц всё понял и документы собрал, пожал руку очень почтительно, благодарственно, и ушёл, —

— Как еще можно им ставить условия? — уди­вился размяклый Зиновьев, колыша вялыми плечами.

Ленин остро щурился:

— Никуда не денутся. Заинтересованы больше

нас.

— Про Скларца — скроем.

— Нет, Платтену скажем. Хуже, если узнает сам. Платтена, Мюнценберга — нам терять нельзя.

А еще, для страховки — немедленно письмо Га- нецкому (может, кому и покажет):

„Пользоваться услугами людей, имеющих касатель­ство к издателю „Колокола", я конечно не могу..."

И даже:

„...Ваш план поездки через Англию..."

Чем больше прыжков и ложных ходов, тем безо­пасней нора.

Вот — предложенный Ромбергом вагон. Вагон. Надо проговорить его словами, надо помочь этому вагону, как цыплёнку, вылупиться в общественное сознание. Говорить, писать, бросать фразы:

— А может быть, швейцарское правительство по­лучит вагон?..

— А не согласится ли английское правительство пропустить вагон?..

— Как это?

— А... от порта до порта. Отчего бы Англии не пропустить запираемый вагон? Например, с товари­щем Платтеном и любым числом лиц, независимо от их взглядов на войну и мир?

— Но как же: Англия — остров, а — вагон?

— А... дальше — нейтральным пароходом. С пра­вом известить все-все-все страны о времени его отхода.

(Чтобы германская подводная сдуру своих не пото­пила.)

А говорят о поездке — все и много. И несколько эмигрантских комитетов и все партийные направления просили Гримма вступить в переговоры с немецким послом. (Как Мартов предложил — за каждого эми­гранта освободим пленного немца.) Отлично, отлично, план Мартова работает!

Гримм — взялся! (Еще лучше.) Но он не только вождь Циммервальда — он и член швейцарского пар­ламента, и такой шаг неблагоразумно делать без сочув­ствия правительства, например министра иностранных дел Хоффмана. (И если Гримм взялся — значит, кон­сультация была, заметим. А почему бы Швейцарии быть против? Швейцарии и самой бы неплохо эту шумную банду отправить. Швейцария сама стеснена войною со всех сторон.) Гримм ходит и ходит к Ромбергу, он ведёт переговоры абсолютно-секретные, чтоб не про­никло в печать, чтоб не опорочить швейцарский ней­тралитет, — но главным представителям каждой пар­тии (Натансону, Мартову, Зиновьеву) он-то сообщает. Мы — знаем.

Улита едет — когда-то будет. Пусть, пусть.

А Ромберг всем отвечал: „да". И Гримм посчитал, что он легко всё исполнил: да — и да. Теперь остаётся вам, товарищи, обращаться за разрешением к своему Временному правительству.

Ах, спасибо! Ах, забыли перед вами шапочку снять! И потом век кланяться в ножки Луи Блану-Керен- скому?

Все эти острые дни ужасно не хватало Радека- плута, телефоном вызвали его из давосской санатории, отдыхал, даже на русскую революцию сразу не ехал. Но уже по пути всё понял и придумал еще один шаг отвлекающего зондирования: в Берне, через немецкого корреспондента.

Что ж, и тут был ответ от Ромберга, как и всем: да, да, конечно, всех желающих пропустим.

Но — не распахивалась германская граница, да и все желающие только узнать хотели, да посравнить, да спроситься Временного (слали телеграммы Керен­скому), а так больше мялись.

Все согласны — и не начиналось ничто. Неуклю­жи старинные дипломатические пути.

Не начиналось, пока тёмные крупные рыбы у са­мого дна не пройдут свой курс.

Пока Скларц не доложит в Берлине встречных предложений Ленина.

И германская Ставка скажет окончательно: да.

И министерство иностранных дел не всполошится: уже так много публичных разговоров об этом возврате, уже князь Львов откровенно сказал швейцарскому посланнику, что быстрый отъезд эмигрантов из Швей­царии нежелателен. Так надо ж поспешить! — из-за кого же тянулось? — этот шанс для Германии не по­вторится!

И 18 марта, в субботу, посол Ромберг в Берне полу­чил наконец распоряжение как можно быстрей сооб­щить Ленину, что его предложения об экстеррито­риальности приняты, не будет личного контроля и ограничительных условий.

В субботу — и „как можно быстрей"! Значит — не перемедливать лениво воскресенья. И, нарушая все' законы осторожности, используя запасную крайнюю связь, германский посол стал вызванивать по телефо­нам, в Народном доме нашёл наконец социалиста- немца Пауля Леви: надо немедленно передать Ленину, что...

И еще одним звонком был вызван Ульянов к со­седнему телефону на Шпигельгассе — и шёл, вол­нуясь, что это Инесса.

А это был — ответ!!!

И вот когда — путь был открыт! Вот когда можно было назначать группе в 40 человек отъезд хоть через два дня, ровно сколько нужно товарищам уложить вещи, сдать книги, уладить денежные дела, съехаться из Женевы, Кларана, Берна, Люцерна, купить продук­тов на дорогу, можно было ехать уже во вторник, а в ту субботу — на одну субботу позже, чем со Склар- цем — вмешаться в русскую революцию!

Но еще во мраке тёмной затхлой лестницы, а по­том в дневном мраке комнаты-камеры (с утра опять то крупный густой снег валил, то снег с дождём впе­ремежку), руки подхватывая к вырезам жилета, чтоб они не вырвались к действию прежде времени, и ус­покаиваемый пальтовой тяжестью старого засаленного пиджака, — Ленин заставил себя ни к кому не ки­даться объявлять, но — подумать. Подумать. Подумать, бегая.

Потерять голову в поражении и в унынии не мо­жет твёрдый человек. Но потерять голову в успехе — легко, и это самая большая опасность для политика.

Всё открывалось — а воспользоваться и сейчас было нельзя: как потом объяснишь: через кого и как согласовано, что вдруг внезапно подали вагон одним ведущим большевикам — и уехали?

Еще надо сделать несколько отвлекающих, ослеп­ляющих шагов.

Никакого простора бегать ногам, и на улицу не выскочить в такую погоду (и давно забыты читальни) — и вся беготня ушла в огненные вихревые спирали, провинчивающиеся в мозгу.

Поездка — открыта, да, но — куда? "Для задержки на финской границе? Или в тюрьму к Вре­менному правительству? Можно представить, как там сейчас свистит шовинизм! По существующим мещан­ским представлениям это ведь так называемая „изме­на родине". И даже тут, в Швейцарии — меньшевики, эсеры, вся бесхребетная эмигрантская сволочь, закри­чат об измене.