Ленин. Социально-теоретическая реконструкция
Шрифт:
Конечно, нет сомнений в том, что определенный интерес к объективному освещению ленинской проблематики все-таки сохранился. Однако он, по ряду исторических, политических и психологических причин, которых мы здесь не будем касаться, обычно проявляется в России у людей, находящихся в оборонительной позиции. [23] Антикульт, немедленно сложившийся вокруг основателя советского государства в процессе смены общественного строя, оказался беспомощным перед тем фактом, что, несмотря на изменения, которые смели СССР, положительный образ Ленина глубоко укоренился в широких слоях населения среди традиционных патриотических ценностей. Согласно одному из социологических опросов, даже в момент кульминации «разоблачений» Ленина в 1994 г. он считался второй по популярности исторической личностью (33,6 %) после Петра Великого (40,6 %). [24]
23
Во всяком случае, с уважением к фактам ведет свою деятельность последний директор бывшего московского Центрального музея В. И. Ленина В. Е. Мельниченко, возглавлявший музей в годы его ликвидации (1991–1993). См.: Мельниченко В. Феномен и фантом Ленина (350 миниатюр). М., 1993.
24
Котеленец Е. Ленин как предмет исторического исследования. Новейшая историография. М., 1999. С. 9–10. В 1989 г. Ленин был бесспорно популярнейшим историческим лицом, ведь таковым его назвали 68 % опрошенных, отдавших ему предпочтение перед Карлом Марксом и Петром Великим.
В наши дни как-то остается в тени тот факт, что культ Ленина пустил корни независимо от желания самого Ленина, более того, вопреки ему. Об этом говорят многие документы, прежде всего донесения ГПУ о настроениях населения, свидетельствующие о политическом и социально-психологическом возбуждении, всплеске эмоций, последовавшем за смертью Ленина. Не только охваченных революционным порывом рабочих [25] , но и широкие слои сельского населения в определенной степени привлекала «сильная личность» Ленина; в различных документах отражаются и сложные душевные процессы, связанные с боязнью потрясений и неожиданных перемен. В этой обстановке Ленин воспринимался и как «защитник русского народа» от инородцев (прежде всего, конечно, от евреев) подкрепить бы ссылочкой, причем на все эти эмоциональные реакции накладывались и сильные религиозные чувства. Что же касается представителей власти, то они пытались усилить и закрепить революционную легитимацию нового режима с помощью формулы «партия — Ленин, Ленин — партия». Тем временем в противовес культу (и властям) проявилась и неприязнь к Ленину («антикульт»),
25
В некоторых местах рабочие требовали казни тех, кого они считали организаторами и участниками покушения на Ленина. В спецдонесениях ОГПУ говорилось, что, например, в Тамбовской губернии «в связи со смертью т. Ленина отмечается подавленное настроение среди рабочих. В Клубе железнодорожников, где присутствовало до 1000 человек, вынесена единогласно резолюция о немедленном расстреле всех заключенных в тюрьмах эсеров как виновников его смерти» (ссылка на то, что в августе 1918 г. Ленин был ранен эсеркой Дорой Каплан). Неизвестная Россия. XX век. Т. IV. Изд. Объединение «Мосгорархив». М., 1993. С. 13.
26
Анализ документов см. в работе: Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании // Отечественная история, 1994, № 2. С. 177–185. Этот вопрос проясняется еще однозначнее на основе различных секретных донесениий ГПУ, в которых содержалась информация для высшего руководства об общественных настроениях в связи с болезнью Ленина. См.: «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934 гг.). Т. 1. Ч. 2. Институт российской истории РАН. М., 2001. Прежде всего с. 825–826, 838, 880.
27
Об этом см.: Szil'agyi .: «Tot'alis temet'es».In: 2000, 1993, № 5.
28
Например, согласно секретному донесению, «в Замоскворецком районе наблюдалось сильное желание рабочих принять участие в общей массовой встрече тела Ильича, и с трудом удалось уговорить выделить делегацию». Неизвестная Россия. XX век. Т. IV. Изд. Объединение «Мосгорархив». М., 1993. С. 12.
Сложенные тогда частушки проанализировала в свете восточных легенд и русских сказок О. Великанова (см. ее цитированную работу). Вот, например, приведенный исследовательницей сюжет узбекской песни:
Ленин ли умер? Нет. Умерло его тело А сам он не мог умереть. Пророки не умирают… …Он не умер. Это видно из того, что его тело До сих пор цело. А тело всякого другого давно бы стало прахом. Он спит, и иногда он открывает глаза, и они горят радостно. Потому что он видит, что у него есть достойные заместители В лице Рыкова и Калинина. Он видит, что они не допустили смуты и исполнили все его приказания. Пусть спит спокойно. Он может быть уверенным, Что ни одного его слова не переиначат.См.: Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании. С. 180.
Эта вера в будущее воплотилась в том отношении к Ленину, которое определяло душевное настроение молодых героев «Сентиментального романа» В. Пановой во время смерти вождя: «Они стояли на углу, просвистываемые ледяным ветром, выбивали дробь ногами в жиденьких ботинках, зуб на зуб не попадал, — и говорили: каким он был, Ильич. Они его не видели. Югай видел его на Третьем съезде комсомола. Но так громадно много значил Ленин в их жизни. Не только в минувшие годы, но и в предстоящие, и навсегда значил он для них безмерно много. Всегда он будет с ними, что бы ни случилось. Так они чувствовали, и это сбылось. И, соединенные с ним до конца, видя в нем высший образец, они желали знать подробности: как он выглядел, какой у него был голос, походка, что у него было в комнате, как он относился к товарищам, к семье. И все говорили, кто что знал и думал». [29]
29
Панова В. Сентиментальный роман. Советский писатель. М.-Л., 1965. С. 121.
На этом искреннем революционном порыве строился официальный культ эпохи сталинского государственного социализма, причем историческая разница между «двумя слоями» ленинского культа не выявилась с полной ясностью. Конечно, нет сомнения в том, что ученые и мыслители, ищущие правильный путь между «культом» и «антикультом», руководствуются не только профессиональными мотивами. Наследие Ленина в такой степени связано с практическим, политическим аспектом «изменения мира», что представители некоторых антикапиталистических движений и ныне актуализируют «ленинское наследие», как это показывает теоретическая инициатива бывшего словенского оппозиционера С. Жижека, а также марксистских теоретиков, оставшихся «новых левых», не говоря уж о разнообразных троцкистских рефлексиях. [30] Гёран Терборн, изучавший различные проявления марксизма, его «нео-» и «постмарксистские» видоизменения, особо подчеркнул, что Жижек страстно защищает разрушающий традиции марксизм от нападок «либералов-конформистов». «Призывая “повторить Ленина”, - пишет Терборн, — Жижек тем самым утверждает, что даже в, казалось бы, безнадежной ситуации, даже после катастрофического поражения все же имеется возможность радикальных социальных перемен, как это произошло в случае Ленина во время Первой мировой войны после распада II Интернационала». [31] Ныне, в совершенно иной исторической ситуации, стоит задуматься над историческими и научными предпосылками такой инициативы. В определенном смысле мнением по этому вопросу является и данная книга.
30
Lenin Reloaded. Toward a Politics of Truth. (Ed.: S. Budgen, St. Kouvalekis, S. Zizek. Duke Univ.) Press, Durham and London, 2007. Zizek S.: ’Afterwords: Lenin’s Choice’, In Zizek S., ed., Revolution at the Gates, London, Verso, 2002.
Но ленинскую традицию на свой манер поддерживают и другие марксистские течения, в том числе троцкисты, особенно в Западной Европе. См.:
Marie J. J.: L'enine. 1870–1924. Biographie. Editions Balland, 2004; Cliff: T. Lenin: Building the Party 1893–1914. Bookmarks, London, 1986.
31
Therbom G. A dialektika ut'an. Radik'alis t'arsadalomelm'elet a posztkommunista vil'agban. In: Eszmelet (2007. tel), № 76. P. 40–41. (Первоначально In: New Left Review, 2007, january-february).
Таким образом, наследие Ленина снова является неотъемлемой частью духовных и политических поисков, хотя, как может показаться, поисков, имеющих лишь периферийное значение. Их направление, глубина, возможности и перспективы пока с трудом поддаются оценке, однако не вызывает сомнения, что творчество Ленина не может быть оставлено без внимания при изучении истории социализма как духовного и социально-политического движения XX в.
В этой области при создании различных интерпретаций также наблюдаются два крайних методологических подхода. Согласно одному из них, сам социализм как исторический феномен выводится из теоретических взглядов Ленина или, скажем, Маркса, хотя история, как, я надеюсь, выяснится из следующих глав этой книги, само собой разумеется, не является «реализацией» их взглядов. Между прочим, такие подходы приводят к репродукции апологетических интерпретаций деятельности Ленина, только с противоположным знаком. [32] Представители нового течения в американской исторической науке, которые изучают прежде всего «культурные основы» зарождавшегося советского режима, в противовес концепции тоталитаризма, подчеркивают, что «идеи», «мифы», марксизм и марксистские идеологические и политические устремления получили значение постольку, поскольку являлись выражением исторических структур и ментальностей. Иначе говоря, в рамках такого подхода значение марксизма в исторических процессах выводится не из личной преданности делу и не из выдающихся способностей отдельных лиц или их страшного грехопадения, а, например, из «геополитических амбиций России», «чувства особой миссии», особенностей повседневной политической практики и стиля руководства, а также других «культурно-исторических» факторов. [33] Как смогла бы большевистская партия бороться с царской тайной полицией, если бы в какой-то степени не походила на нее в организационном плане? Подход другого типа, который можно считать интеллектуальным «близнецом» тоталитарной системы, выделяется своим традиционным механистическим детерминизмом, согласно которому исторический процесс представляет собой безальтернативный логический ряд событий, «осуществление социализма»; Ленину же при этом всегда удавалось делать правильный выбор и находить соответствующее решение. [34] В Венгрии пример И. Долманёша показывает, что такая трактовка революции и образа Ленина определяется не способностями историка, а атмосферой эпохи. [35]
32
На методологическую ошибку, источником которой является стремление вывести историю (СССР) из идей, указал Чарльз Беттелхейм. См.:
Bettelheim Ch. Class Struggles in the USSR. Second period 1923–1930. The Harvester Press, Sussex, 1978. P. 11–12.
В наши дни современный «идеалистический» подход такого рода представлен книгой Яноша Корнаи «А szocializmus politikai gazdas'agtana», критический разбор которой именно в данном историческом аспекте был сделан мной в статье:
Krausz Т. A t"ort'enetietlen politikai gazdas'agtan. In: Eszm'elet, In: Eszmelet, № 24. P. 157–182. (На английском языке: Ahistorical Political Economics. Social Scientist (New Delhi) Vol. 24. No. 1–3 January-March 1996. P. 111–139).
Корнаи оказал мне честь, отреагировав на мои замечания как на критику «слева», но при этом не коснулся сущности методологической проблемы. См.:
Komai J. A gondolat erej'evel. Rendhagy'o "on'eletrajz. Osiris, Budapest, 2005. Cм. рецензию на эту книгу Л. Андора в журнале Eszm'elet, 2007. № 74. Р. 135–144.
33
См.: Kotkin St. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analitical frameworks. In: Journal of Modem History (Chicago), 1998. Volume 70. № 3. R 384–125.
34
В этом отношении очень поучительна книга венгерского историка Иштвана Долманёша:
Dolm'anyos I. Ragyog'o Okt'ober. Kossuth. Budapest, 1979.
В наши дни такие книги пишутся крайне редко. Еще один пример такого рода:
Волков Ф. Д. Великий Ленин и пигмеи истории. М., 1996.
Информацию о посвященной Ленину литературе, вышедшей после смены общественного строя, см. в уже упомянутой работе Е. А. Котеленец.
35
В начале 60-х гг. И. Долманёш написал вполне качественную «Историю СССР», которая вскоре после смерти Н. С. Хрущева попала в число запрещенных книг. Это обстоятельство обусловило позднейшие интеллектуальные зигзаги историка, его стремление соответствовать обычному в брежневские времена консервативно-патетическому стилю изображения исторических событий.
Вполне очевидно, что наследие Ленина составляет особую главу истории марксизма. Это сложное явление, конечно, может изучаться и интерпретироваться в рамках любой парадигмы или любого «нарратива», [36] но ключ к его пониманию
можно найти лишь с помощью собственной теоретической «парадигмы» Ленина, марксизма, поскольку лишь в этом понятийном контексте можно правильно уловить движущие пружины, мотивы и результаты его теоретико-политического мышления. Ленин никогда не удовлетворит «чужим» нормативным требованиям, поскольку вся его деятельность была направлена на радикальное изменение существующего положения и вне этого стремления она просто не может быть правильно понята.36
О различных научных подходах см.:
Rex A. Wade R. A. Revolutionary Russia: New Approaches. Routledge, 2004.
В то же время очевидны и опасности имманентного анализа, поскольку падение системы государственного социализма дискредитировало основополагающие понятия марксизма, которые составляли ядро интеллектуального наследия Ленина. К их числу относятся общественный класс, рабочий класс (пролетариат), классовая борьба, классовая теория, классовое сознание, классовое движение и т. д. [37] Правда, отказ от употребления понятия «класс» и связанных с ним терминов сопровождался после 1989 г. появлением множества новых теорий, научная эффективность которых, однако, мягко говоря, весьма относительна. Проблема состоит в том, что те отношения и структуры, которые определяют социальное расслоение в современном обществе, как и в предыдущие два столетия, обусловлены своими классовыми аспектами. Только, конечно, нельзя смешивать понятия класса в себе и класса для себя или отрицать различия между ними (как это, между прочим, делалось и в эпоху государственного социализма!). Такие передержки встречаются так часто, что и не стоит приводить примеров. Среди понятий, предлагаемых вместо «класса» новыми социологическими и политологическими теориями, фигурируют «домашнее хозяйство», «производители и потребители», «антагонизмы», «население», «профессии»» и т. д. (не говоря уже о терминах расистских теорий). В действительности за понятием «класса» и сегодня стоят многосторонне — экономически и социально — обусловленные противоречивые отношения между индивидами и социальными группами. Ведь кто станет отрицать существование противоречий между собственниками и людьми, не имеющими собственности, противоречий, вытекающих из различия мест в иерархии производственного процесса, фактов социальной отверженности? Вообще, человеческие отношения пронизываются системой имущественного неравенства, которая в виде повседневного опыта непосредственно ощущается в отношениях распределения. В конечном счете ставкой в этой осознанной и неосознанной борьбе, связанной с социальными противоречиями и классовыми конфликтами, является социальная эмансипация. Таким образом, историческое развитие общества, даже чисто эмпирически, может быть описано понятиями классовой теории, терминами, отражающими противоречие между трудом и капиталом, ситуацию общественного разделения труда, хотя, конечно, не только ими, если мы не хотим вернуться к вульгарно-социологическому подходу, характерному для домарксового материализма. Но для такого возвращения у нас нет никаких причин.
37
В связи с этой ситуацией Г. Терборн иронически заметил: «В последние годы одно из важнейших понятий прежнего левого дискурса, понятие “класса”, было заменено, как ни странно, именно из-за поражения в капиталистической борьбе классов… Класс не сдается, не имея, однако, надежного убежища; его философское право на существование уже подвергается сомнению. Его присутствие в обществе стало почти неузнаваемым после того, как его окунули в кислоту чистой политики. Во всяком случае, так считают представители политической теории дискурсивной гегемонии, разработанной Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф в книге Hegemony and Socialist Strategy (1985); эта теория, как утверждается, является самым значительным вкладом в постмарксистскую политическую науку… Европа была колыбелью классовой теории, открытой мобилизации классов и классовой политики; европейское рабочее движение стало моделью для других регионов мира… Однако в сфере научного исследования и теории общества понятие «класса» лучше переносит тяжелые времена в Северной Америке. Работа Эрика Олина Райта сыграла главную роль в том, что марксистский классовый анализ отвоевал себе стабильное место в академической социологии». Therborn G. A dialektika ut'an. Pp. 25, 27.
Эти понятия не догмы, в которые можно втиснуть любое множество исторических фактов. Они составляют всего лишь определенное воззрение. Нельзя утверждать, что изучение культуры и языка как базовых источников и исходной точки интерпретации совершенно неплодотворно. Однако, в то время как языку, словам придается почти магическое, мистическое значение и они абсолютизируются в качестве самостоятельных сущностей, стоящих над общественными отношениями, исторические факты, наоборот, релятивизуются, историческое повествование распадается на нарративы. При таком историческом подходе, когда социальные группы, интересы и цели, социальная и политическая борьба считаются всего лишь «нарративами», успех революционного нарратива, «конструирование» истории, прошлого зависят прежде всего от того, кто говорил на языке, наиболее «понятном» и «убедительном» для населения. Таким образом, в рамках этого подхода сама история сводится к «истории памяти», и становится невозможным единое историческое повествование, изучение внутренних исторических связей. Согласно такому «постмодерновому» подходу, успех большевиков стал возможен потому, что они «эффективно» сформировали тот революционный нарратив, который сохранился в памяти индивидов и социальных групп. Однако при понимании истории как «репрезентации», «мифа» поиски причин социальных действий растворяются в «институционализации» революции, а традиционная (марксистская и немарксистская) историческая наука превращается в отброшенный «нарратив». [38] Конечно, я не подвергаю сомнению право постмодернового подхода на существование, а лишь обращаю внимание на то, что сдача позиций «традиционной», ориентированной на поиск причин исторической наукой чревата большими опасностями для исторической науки вообще. [39]
38
Эта точка зрения, подкрепленная большой эрудицией и глубокими исследованиями, отражена в книге:
Comey F. С. Telling October: Memory and Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, Cornell University press, 2004; особенно p. 1–7.
39
В своей книге (Gyani G. Posztmodern k'anon. Nemzeti Tank"onyvkiad'o. Budapest, 2003) венгерский историк Г. Дяни, используя постмодерн, стремится создать идеологию, легитимирующую новый, «постсоциалистический» общественный строй. С этой целью он подрывает позиции «традиционной» исторической науки, прежде всего (но не только!) тех ее направлений, которые используют марксистский подход. Точка зрения Г. Дяни прокладывает путь пониманию истории как истории памяти, что неизбежно превращает историческую науку в своего рода политическое предприятие.
Конечно, я тоже понимаю «языковую проблему», которую, однако, нельзя решить, выбросив в окно исторически сложившуюся парадигму марксизма ради, например, «модернизационной» парадигмы, поскольку в стремлении механически применить формы западного развития к изучению иных путей исторического развития мы нарушим устоявшиеся правила научно-исторического исследования. Я постараюсь сохранять дистанцию по отношению к языку, «пропагандистским» лозунгам исследуемой эпохи, хотя, учитывая главную цель данной книги, состоящую в исторической контекстуализации ленинского наследия, представляется неизбежной определенная «реконструкция» того «архаичного языка», на котором говорил революционный марксизм. Я был бы разочарован в том случае, если бы мне не удалось «откопать» из-под легитимационной идеологии режима государственного социализма определенные исторические элементы жизнеспособной теоретической культуры.
Как уже было сказано, важнейшая задача историка состоит в том, чтобы вернуть изучаемый ряд исторических событий, процесс, исторический «опыт» в первоначальный исторический контекст. Это стремление особенно важно в том случае, если речь идет о «феномене Ленина». И хотя систематизация и присвоение различными партийно-политическими течениями ленинских взглядов, политического и теоретического наследия Ленина начались сразу после его смерти, больше того, уже в последний период его жизни, [40] понятие «ленинизма» в том или ином смысле употребляется и в наши дни. [41] Конечно, представители различных идеологий и мировоззрений в исторической науке согласны в том, что Ленин создал такой политический и интеллектуальный «продукт», без учета которого нельзя анализировать и понять историю XX века. Не случайно, что серьезные историки избегают применения к Ленину всяких аналогий. Это происходит не потому, что они считают деятельность Ленина уникальной, беспримерной во всемирной истории (хотя, конечно, и поэтому тоже), а потому, что было бы абсурдом говорить о марксистском Робеспьере или марксистском Ататюрке, не говоря уж о еще более абсурдных аналогиях. Надеюсь, что эта относительно пространная книга объяснит, почему бессмысленны такие аналогии.
40
Эта интеллектуальная и политическая борьба, имевшая властно-легитимационные цели, была рассмотрены мною и М. Мештерхази в написанной много лет назад работе:
Krausz Т., Mesterh'azi М. M"u 'es t"ort'enelem. Vit^ak Luk'acs Gy"orgy m"uveir"ol a huszas 'evekben. Gondolat. Budapest, 1985. P. 101–130.
Информативный исторический анализ этого легитимационного процесса можно найти в цитированной книге Ф. Корни:
Comey F. С. Telling October; особенно см. р. 155–198.
41
Трудно установить, кто первым употребил понятие «ленинизм». Не имеет значения, был ли это, скажем, Парвус или Милюков, однако первоначально это название не было связано с определениями теоретического характера, а просто указывало на понимание Лениным партии как «конспиративной» организации. См. Парвус. После войны // Россия и революция. СПб., б. Г. (1908?). С. 188.
Автор монографии о Ленине, ставящий перед собой задачу в определенном и относительном смысле проникнуть в суть или, во всяком случае, дать оценку всей деятельности Ленина, сталкивается еще с множеством трудностей, помимо тех, о которых уже говорилось. Прежде всего я имею в виду то, что в ходе исторического анализа те или иные события, проблемы или, например, работы Ленина неизбежно должны рассматриваться в различных главах с различных точек зрения. Эта трудность возникает во всех тех случаях, когда историк вынужден одновременно прибегать к хронологическому и тематическому изложению. Такой «смешанный метод» затрудняет работу историка в процессе изложения, но в случае успеха может укрепить внутреннее единство книги, в данном случае — прояснить внутренние закономерности интеллектуального развития Ленина. В то же время при таком методе реконструкции приходится отказаться от упоминания множества подробностей. С течением времени определенные вопросы, которые, казалось, имеют важное значение, потеряли свою остроту, в то время как другие вопросы, которым ранее практически не придавалось никакого значения, именно в начале XXI века получили особую актуальность. За прошедшие годы не только распалось советское государство, создание которого советские историки и политики считали главным историческим достижением Ленина, но и выяснилось, что было осуществлено нечто совершенно отличное от того, что планировало первое, «ленинское» поколение революционеров. К тому же ныне уже неясно и реальное содержание, а также рамки этого «плана», поскольку новейшая и, быть может, наиболее пространная обобщающая работа, посвященная наследию Ленина, полностью «запутала» этот вопрос. Крайне интересно, что в новой исторической литературе рецепция деятельности Ленина по своему качеству опустилась почти до уровня сталинских времен, поскольку интеллектуально-теоретическое наследие Ленина механически рассматривается лишь в качестве легитимационной идеологии. Важнейший методологический недостаток такого подхода в том, что он приводит к разъединению связанных друг с другом теоретических и практических элементов, теоретических открытий Ленина и его важнейших политических решений. В то же время при таком подходе смешивается существенное и несущественное, на место некритического восхваления приходит стремление «поправить» Ленина: из необыкновенно многословных рассуждений, написанных спустя 70–80 лет после изучаемых событий, можно больше узнать о том, что сделал бы на месте Ленина современный британский профессор и каковы должны были быть теоретические взгляды Ленина на мир, чем о том, что Ленин сделал и что он думал на самом деле. [42] Мне хотелось бы избежать этих ошибок в надежде на то, что в прошлое безвозвратно уйдет и некритическая апология Ленина.
42
Нужно честно сказать, что такая позиция постоянно проявляется даже в трилогии о Ленине Р. Сервиса. Раз за разом вынося свои приговоры, Р Сервис создает впечатление, что он «мудрее», «нравственнее» и «подготовленнее» Ленина. Он постоянно выходит за пределы роли историка-аналитика и в качестве арбитра дает своему герою наставления относительно азов политической деятельности. Посредством предельного упрощения, согласно которому обожание власти превратило либертарианца Ленина в террориста, Сервис заново обосновал «террористский нарратив». Service R. Lenin: a Political life. Vol. I III. Macmillan Press LTD, London, 1985 1995. Cm.: Vol. III. Macmillan Press LTD, London, 1995. P. XIV XV.