Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

— Ничего. Ничего, — сквозь зубы пробормотал Леонид и заказал второй графинчик.

Выйдя из ресторана, он вскочил на трамвай и поехал в Замоскворечье. Намерение у него было простое — плюнуть в морду этой «парочке, валуху и ярочке» и, выказав таким образом полное презрение, гордо и навсегда удалиться на

Гознак. Если же Илья сунется — отволохать его по всем правилам блатного рукоприкладства.

Отыскал ли он Малый Фонарный или заблудился, Леонид не помнил. Замоскворечье знал он плохо, а уже стемнело. Тут еще в дремоту стало клонить: истощенный организм слабо сопротивлялся алкоголю.

В общежитие он вернулся поздно. Ему хотелось незаметно пробраться на свое место, завалиться спать. Неожиданно перед самым носом он увидел Аркадия Подгорбунского. Облокотясь сильной рукой о спинку его железной койки, Подгорбунский не без сочувственной улыбки рассматривал его сверху.

— Веселись, душа и тело, вся получка пролетела?

Леонид расплылся в улыбке, кивнул, будто его с чем-то поздравили. Неожиданно задумался. Неужели видно, что выпил? А он-то считал, что держится так — комар носу не подточит.

Леонид решил пошутить:

— Не тот пьян... что двое ведут, а он... н-ноги переставляет. Пьян тот, кто... лежит не дышит, собака рыло лижет, а... а он слышит, да не может сказать... «Бр-рысь! »

— В точку подметил, — тоном эксперта согласился Аркадий.

Стоял он выпятив широкую грудь, как всегда сияя чистой рубахой, аккуратным костюмом. Воротник он, оказывается, и в холод не застегивал, и открытый треугольничек имел здоровый красный цвет, пожалуй более красный, чем румянец щек. Отношения между Подгорбунским и Леонидом были скорее дружественные, чем безучастные. Оба помнили о давней симпатии, возникшей при знакомстве в институте, каждый уважал силу, молодечество другого, охотно заговаривал. Откровенный сердечный разговор у них, однако, никогда не возникал, — наоборот, чаще обменивались дружелюбными подковырками, остротами.

— Сам кутнул? — продолжал расспрашивать Подгорбунский. — С девочкой?

Леонид внезапно нахмурился, хотел погрозить ему пальцем, но лишь уронил руку.

— Отбивные котлеты... Вкусно. А? Суч-чий... хвост.

— Понимаю, — почти доброжелательно усмехнулся Аркадий. — Обед на две персоны. Одобряю! Отдельного кабинетика не было? Уединения?

Почему-то Леонид обиделся. Чего суется в его дела? Он не собирался вмешиваться в семейную жизнь Подгорбунского, хотя ему не нравилось его отношение к Анюте. Ему хотелось об этом намекнуть Аркадию: мол, я тоже кое- что видел в столовой. Только не надо размахивать руками.

— Кто ты есть... Аркашка? — трудно ворочая языком, спросил он. — Отец ведь, а... подобные поступки. Почему?

Близко поставленные глаза Подгорбунского, гонкие губы приняли надменное выражение.

— Какие поступки? При чем тут отец? Что ты вдруг заинтересовался? Кто подослал спросить?

— Я... никто меня. Просто... дух хочу...

— Можешь справиться о моей анкете в секретом отделе.

— А! Говорить с тобой. — Леонид вдруг перестал интересоваться ответами Аркадия, вяло махнул ладошкой. — 3-знаю, и... все.

Отвернулся и стал рассматривать левый грязный и мокрый ботинок. Прохудился, чинить надо. Все трещит по швам: студенческая житьишка. Ладно, плевать.

Подгорбунский выпрямился, отходя, бросил через плечо:

— Бдительным стал, Леонид? Скрывать мне свой «дух» нечего. Бухгалтер отец мой. В промкооперации. Легче стало?

Осокин не слушал, да, кажется, и вообще забыл о нем. Минут пять молча, неподвижно сидел на своей койке, сложив на коленях руки и словно чего-то ожидая. Тихонько встал и, деликатно поглядывая на соседей, будто извиняясь, что тревожит их, начал стелиться. Пустая шатковская койка стояла неразобранная и непонятно почему тревожила Осокина (куда Ванька смылся?). Леонид раза два попытался сдвинуть свою подушку, откинуть одеяло и вдруг улегся, не раздеваясь, почти не дыша, и через пять минут уже храпел так, что на него с любопытством стали оглядываться с дальних коек.

— Вот это дает малый! — весело сказал кто-то.

— Наверно, до института в оркестре на барабане играл.

Похмелье для Осокина вышло горьким. Мало того, что болела голова (это ерунда), стыдно было поднять глаза на друзей. Проверка кошелька оказалась более плачевной, чем он ожидал: обед, водка выпотрошили его подчистую. Последнее обстоятельство даже обрадовало Леонида. Все: пора взять себя в руки, этак черт знает до чего можно докататься.

«Хорошо, хоть Ванька Шатков не видел меня косым, — подумал он. — Завтра пойду на товарную станцию грузить. Говорят, там можно подзаработать».

XXV

Погода, как назло, выдалась отвратительная. С утра накрапывал мелкий дождик, на мутное небо, извиваясь, меняя очертания, наползали расплывчатые сизо-кофейные тучи. Когда Леонид шел по путям к товарным пакгаузам Казанского вокзала, окрепший ветер резал лицо, дождевые капли застывали на лету и кололи щеки ледяными крупинками. Прибыл состав с мандаринами, лимонами, артель почти сколотилась, и Леониду не пришлось ждать: сразу приняли.

По шатким сходням, проложенным из открытых дверей товарного вагона, вшестером стали сносить ящики с цитрусовыми в пакгауз. Носили почти бегом, Леониду скоро сделалось жарко, и лишь покраснели, распухли руки, хотя и они горели. Приемщик, с карандашом за ухом, пересчитывал ящики.

Короткий ноябрьский день угасал, когда артель кончила разгрузку, получила в конторе расчет. Один из ящиков с фруктами разбился, — а может, кто «помог» ему разбиться? — и грузчики понапихали себе в карманы оранжево-золотых мандаринов. Не отстал и Леонид. Гурьбой, вместе с артелью случайных сотоварищей, он по железнодорожным путям пошел на выход в город. Его несколько удивило, что четверо из них были деревенскими.

— Откуда сами? — полюбопытствовал Леонид. — Каким ветром в Москву занесло?

— Тем, что и тебя, — сказал проворный молодой парень в нагольном полушубке, вытяжных сапогах, с бойкими водянистыми глазами.

Остальные трое мужиков засмеялись.

Леонид сказал, что он теперь московский — учится.

— А мы мучимся, — сказал бойкий парень в нагольном полушубке. — Насекомую кормим.

Двое его товарищей опять засмеялись, а третий, длинный, жилистый, с покатыми плечами, видимо обладавший большой силой — он таскал ящики не сгибаясь, — сказал, благообразно утерев пятерней рот:

— Ну и язык у тебя, Демьян: цепец Молотишь — и одна полова летит. Мы, дружок, проездом тут, — покосился он на Леонида. — Завербовались в Сибирь. Лес будем валить, шахты новые, слышь, роют там. Агромадное количество угля объявилось в земле. Ждем сидим на Казанском поезда, а тут прослышали: деньжонок можно сшибить на разгрузке, вот и подрядились. Харч дорогой.

— Сейчас вся Расея всполошилась, — сказал другой мужик, в лаптях, с благообразной окладистой бородой. — Кто век пролежал на печке — и те стронулись. Я вот до сорока осьми годов у себя в Сухих Кочках прожил, а тут не стерпел, поднялся с молодыми. Шатнулась деревня в город, к новым рукомеслам. От старого житья-бытья не осталось ни лыка, ни крика.