Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

О своем предмете он однажды отозвался так: «История — это свидетельница, призванная давать показания современному обществу». Когда его спросили, почему у разных авторов освещение некоторых событий разноречиво, профессор Вельяминов, не задумываясь, ответил:

— Историю творят народы, а записывают отдельные представители. У каждого автора свое мировоззрение, своя оценка событий, и каждый доказывает то, что находит правильным, а зачастую просто выгодным для господствующего класса. История подлинная — это не та, которая пишется при жизни деспотического властителя, славословит его мнимые подвиги и мнимые добродетели, а та, которая, спустя годы после смерти тирана, основываясь на документах, дает беспристрастное освещение эпохи. Вообще же судебной экспертизой давно установлено, что свидетели, сколько бы их ни было, всегда дают разные показания, нередко явно противоречивые. То же происходит и с историографами. Князь Щербатов и Шлицер, например, считали жителей Древней Руси дикарями, «кочевниками». Болтин же и известный экономист Шторх признают за древними славянами оседлость, предполагают, что они жили в городах. Это же подтверждает арабский историк Ибн-Даст, а существует утверждение, что арабы побывали на наших равнинах раньше греков. Не будем беспокоить прах Геродота, но скажем, что и летописец Нестор — или назовите его как хотите — утверждает, что русы издревле были народом земледельческим и дань платили от дыма и рала. Видите?

Обычно по окончании лекции Вельяминова окружала кучка поклонников; задавали вопросы по прочитанному материалу.

— Григорий Ферапонтович, — раз спросил его Леонид, — чем объяснить, что в стране трудности со снабжением? С продуктами и... вот промышленными товарами. При нэпе населению всего хватало.

В коридоре сразу стало очень тихо.

— Я полагал, что все студенты читают газеты, слушают радио. Недостатки объясняются трудностями роста.

Сказал это Вельяминов тоном человека, дающего исчерпывающий ответ. Леонида, однако, не легко было унять.

— В общежитии у нас теснотища... в столовой всегда саговая каша. Учебников и тех нет.

Я бы не причислил ваш вопрос к теме сегодняшней лекции, — проговорил профессор, остро, насмешливо блеснув глазами сквозь узкие очки в тонкой золотой оправе. — Но раз вы просите... извольте. Вы правы, Осокин: при нэпе рынок был завален продуктами питания и товарами так называемого ширпотреба. Но можно ли, выпуская однолемешные плуги, хомуты, кастрюльки, построить социализм, открыть новую эру в истории человечества? Отсюда всем вам известный грандиозный пятилетний план развития народного хозяйства. Бурный рост промышленности, колхозов повлек за собой настоящий голод на технические кадры. Началась, так сказать, цепная реакция, как говорят физики. Потребовались десятки, сотни тысяч инженеров, агрономов, зоотехников, врачей, бухгалтеров, чтобы обслуживать новые заводы, шахты, машины, гигантские поля, фермы. Это повлекло открытие целой сети рабфаков, техникумов, институтов — вплоть до нашего, института иностранных языков. Почему, например, студенчество живет сейчас в стесненных условиях? Да потому, что идет революция в народном просвещении. При таких темпах, размахе мы по числу средних и высших учебных заведений скоро обгоним всю Европу, выйдем на первое место в мире. Сейчас одна Москва имеет только на восемь тысяч студентов меньше, чем все университеты царской России, — вместе взятые. Отсюда и нехватка учебных зданий, лабораторий, общежитий... даже школьных пособий вроде тетрадок, карандашей.

Студенты задвигались, стали оборачиваться, с улыбкой заговорили: все на себе испытали недостаток учебников, общих тетрадей, обыкновенных ручек.

— Понимаете теперь, Осокин, почему недостает общежитий, продуктов, ширпотреба? — продолжал Вельяминов. — Потому что продолжается революция: бои ведутся на хозяйственных фронтах. Подчеркиваю: трудности эти временные. Ответьте, молодые люди: не приходилось ли вам замечать, что именно преодоление трудностей и есть то, чем более всего гордится человек? Как это ни странно, а мы всегда с особой сладостью вспоминаем наиболее тяжкие годы своей жизни. Даже проклиная — ставим себе в заслугу взятые барьеры... Однако, друзья, скоро уже звонок на следующую лекцию.

И профессор засеменил в комнату, отведенную для преподавателей.

Кто-то из студентов негромко сказал:

— Колбасы тебе, Осокин, захотелось? А осетринки?

Ближние, кто слышал, засмеялись.

В коридоре Аркадий Подгорбунский очень дружественно щелкнул перед Леонидом новеньким мельхиоровым портсигаром с тремя богатырями, выгравированными на крышке.

— Угощайся.

— Неохота что-то курить, — сказал Леонид. «Откуда у Аркашки такой портсигар? — подумал он. — Не жинка ль подарила? Кот».

— Здорово ты подковырнул историка, — уважительно проговорил Подгорбунский. — Старик аж крякнул.

— Почему подковырнул? — не понял Леонид. Он все еще несколько был разгорячен своими вопросами на лекции, обдумывал пространный ответ преподавателя.

— Остришь? — засмеялся Подгорбунский и оценивающе глянул на него близко поставленными глазами, — Нас теперь вместо хлеба и мяса стали кормить диаграммами роста тяжелой промышленности. А мы хотим и того и другого... каждого в меру. Не знал я, Леня, что у тебя такая хватка, не знал. Любопытный ты экземпляр.

Что этим хотел сказать Подгорбунский? Он чувствовал, что однокурсник вроде бы хвалит его, удивляется, и это ему было приятно. Леонид сделал вид, будто понял, улыбнулся.

Прошедший мимо Андрей Васильков тоже глянул на него проницательно и с приязнью. Подгорбунский тут же присоединился к другу: они всегда ходили вместе.

И почти в это же время Леонида под руку подхватил Кирилл Фураев. Кирилл не торопился менять неизменную прочную синюю спецовку, юфтевые сапоги, хотя деньжонок на костюм у него бы хватило. Наоборот, своим видом он словно подчеркивал, что явился с завода и не собирается это забывать.

— Я бы тебе, Леонид, не советовал никому задавать такие вопросы, — сказал Кирилл. — Не только на лекциях, а вообще.

Да что ребятам дался затеянный им разговор? Осокин вдруг вскипятился:

— Почему? Я студент, Вельяминов преподаватель. Мало того: он еще член партии, а я комсомолец. Кто мне разъяснит? Спекулянты на Сухаревке?

— Чего порешь горячку? — спокойно осадил его Фураев. — Зачем публично заострять нездоровое любопытство на недостатках? Слышал такое выражение: давать трибуну врагу, подстрекателю?

— Брось, Кирилл. Трудности есть? Есть. Народ их испытывает? Испытывает. Лучше, по-твоему, за спиной раздутые сплетни слушать? Всегда надо знать положение: легче найдешь выход. Что же, отцы наши добывали свободу для того, чтобы мы, дети, в молчанку играли?

— Вон ты какой! — сказал Фураев, бесцеремонно разглядывая Леонида. — Правду ищешь? А мы, по-твоему, что делаем? А забыл шахтинский процесс? Троцкистов? Левый уклон? Сколько приспособленцев, обывателей спят и во сне видят реставрацию «святой Руси»? И такое словечко — «дисциплина» — тоже забыл? Железная дисциплина! Зря.

— Всю жизнь меня этой дисциплиной лупят. Рот, что ли, совсем запечатать?

Кто-то из студентов окликнул Фураева. Выпустив руку Осокина и отходя, он сказал то ли насмешливо, то ли предупреждающе:

— Смотри, глотку не сорви.

Оставшись один, Леонид нервно закурил: сердце тревожно посасывало, словно какой-то из кровеносных сосудов сжало спазмом. Бывают такие ощущения: чувствуешь себя правым, но испытываешь неприятное волнение, и состояние духа отравлено. Неужели и в Москве, в институте, нельзя рот разинуть и ходить разрешается лишь по одной половице?

Пусто, тихо было в громадном здании Наркомата просвещения; лишь у трех аудиторий кучками шумели студенты единственного институтского курса. Непривычно было видеть безлюдными длинные коридоры, по-ночному неярко освещенные редкими лампочками.

Бесшумно открылась высокая дверь с черно-золотой табличкой, вышли две женщины. Леонид вгляделся, поспешно бросил в пепельницу окурок, двинулся им наперерез. В первой, сутуловатой, в темном пальто и шляпке, сверху повязанной шарфом, он узнал Надежду Константиновну Крупскую. Леонид за это время вот так же на переменах раза два видел ее мельком. Очевидно, Крупская, занятая делами, имела обыкновение задерживаться в кабинете и после работы. И Леонид про себя решил: если еще раз увидит ее, непременно подойдет.