Лента Mru

– Не так уж я и дурна, – возразила Лайка заносчиво, ступила вперед и, взявшись за облегающий капюшон ото лба, стала стягивать скафандр единым движением, как змеиную кожу.

Вера Светова последовала ее примеру. Она, подобная бабочке в той же мере, что и Вечной молочно-белой Невесте, переступила через утепленный прорезиненный блин. В пещере было холодно, но на ее коже, местами казавшейся гипсом, местами – мрамором, не выступил ни единый пупырышек. Светофорова остановилась, поджидая Лайку. Той не давалось единое движение. Досмотр задел древние струны, и Лайка спешила продублировать грациозный акт отважного и гордого бесстыдства. Ее жестам недоставало культуры; она освободилась от скафандра суетливыми и угловатыми рывками, которые приличествовали не змее, но, скорее, собаке, ловящей блох. Когда же ее старания увенчались успехом, и она сделала встречный шаг к Вере, никто уже не смог бы отрицать их обворожительного сходства. Короткие стрижки позволяли с легкостью дорисовывать то косу, то скульптурные ручные обрубки, то весло, то русалочий хвост.

– Мы будем принимать неэстетичные позы, – предупредила Вера Светова.

Лайка, не дожидаясь сигнала к началу и радостная от того, что ей хотя бы в интересах дела дозволяется оскорблять мужские взоры неаппетитными телодвижениями, встала на четвереньки и задрала зад. Светофорова, перенявшая от скульптур не только изящные контуры, но и ледяное спокойствие, поиграла пальцами совсем, как Голлюбика, и приступила к осмотру.

– Чи… пусто, – поправилась она через минуту. – Повернись лицом, открой рот.

– Вот черт, – не выдержал Зевок, которому вдруг сделалось тесно в обтягивающем костюме.

– Ты умеешь досматривать? – с беспокойством спросила Вера Светова. – Ты должна напрячься, вспомнить и выполнить все, что знаю я.

Лайка пожала плечами:

– Не боги горшки обжигают. Но и Москва не сразу строилась!

– Я девица, – предупредила светофорова. – Если порвешь мне что-нибудь – горько пожалеешь. Это пытались сделать люди, которые тебе не чета. И все отправились несолоно хлебавши.

Лайка захлопала глазами:

– А он… – Она запнулась, красноречиво взглянув на Зевка. Тот сделал вид, что пересчитывает каменные сосульки. Лайка вдруг залилась румянцем, догадавшись, сколь глупо и неосторожно шутила с клоуном, разыгрывая незнакомство с понятием «девушка».

– Время румянца и время багрянца, – изрек Обмылок, явно что-то путавший.

– Сделанного не вернешь, – вздохнула Света Верова и повысила голос: – Ну? Пошевеливайся, мне холодно.

На Голлюбике вздыбилась борода:

– Смотреть! Всем смотреть! – зловеще приказал Ярослав. Он тешил себя мыслью, что кто-нибудь, да заплатит за унижение жемчужины сыска.

Мужчины-"зенитовцы" подавленно смотрели, как Лайка, изрядно напуганная ответственностью, досматривает Веру; даже у Обмылка и Зевка промелькнула мысль о низости происходящего. Это насилие, сопровождавшееся вторжением в недозволенные сферы, оскорблением самой идеи прекрасного и доброго, на какой-то миг заставило их усомниться в правоте своего служения. Но такая крамола, пусть и занявшая доли секунды, не могла остаться безнаказанной. Ослушников скрутило и вывернуло наизнанку, как и саму Лайку, совсем недавно, когда она осмелилась помыслить неповиновение. К чести Ярослава и Наждака, они не воспользовались временной беспомощностью врагов и терпеливо, хотя и с удивлением, ждали, когда закончатся их мучения.

Голлюбика первым сообразил, в чем дело.

– Изуверство, – он сжал кулаки, пытаясь представить хозяев, которые послали эти неразумные копии на черное дело.

– Фашисты, – эхом отозвался Наждак. – Может, вольем им нашего, от всех напастей?

– Не сейчас, – сказал Голлюбика, видя, что противник приходит в себя. – Повременим. Посмотрим на их поведение…

Лайка отступила от Веры, которая даже непристойную позу сумела скрасить и обернуть к своей выгоде, выглядя гордой львицей.

– Пусто, – вердикт прозвучал вымученно и глухо.

Как ни в чем и ничто не бывало, Вера выпрямилась:

– Отходим, – она, в отличие от Лайки, говорила мирно и просто. – Давайте, юноши, ваша очередь. Мы можем отвернуться.

Голлюбика поскреб в затылке:

– Да, так будет лучше, – согласился он, решив, что мужские пары справятся с надзором и контролем самостоятельно. – Наждак и ты… – Он замялся. – Зевок, правильно?

Зевок хмуро кивнул.

– Позорные же у вас кликухи, – пожурил Ярослав самодельных мужчин. – И не противно вам?

– Чем богаты, – с вызовом, дерзко ответил Обмылок. – Хватит трепаться, дело не ждет. Ступай, – он подтолкнул Зевка в спину.

Не прошло и четверти часа, как шестеро близнецов, чья безоружность считалась отныне доказанной, вновь выстроились друг против друга посреди хтонического царства – такими, какими явились на свет и тьму; обнаженные, незащищенные, открытые как опасностям, так и благоизлияниям.

Локомотивы – ближний и дальний, стоявший по ту сторону неизученного покамест Центра Зла и Добра – внезапно ожили. Лишенные возможности разглагольствовать и пугать, они захрипели, как будто протестовали против обнажения голов, чресел и сути вообще. Но хрип самоуверенных машин, понесших наказание от господствующей расы, захлебнулся и стих, оставленный без внимания.

Глава 17

Центр Хирама и Святогора, Инь и Янь, пункт стратегического управления мировыми событиями, сверкал электрическими огнями, отраженными от стен, которые были убраны ладно подогнанными стальными панелями. Не решаясь выйти на середину круглого, как шайба, помещения размером с небольшой стадион, перемешавшаяся агентура предпочла красться по его периметру. Осторожно ступая, незваные гости щупали стену; та же, через каждые десять шагов, реагировала услужливым разъятием: одна за другой открывались двери, разверзались люки, за которыми чернели незнакомые коридоры («Восемнадцать штук», – вспомнил Голлюбика рассказ генерала Точняка). В каких-то ходах стояли локомотивы; в трех коридорах струились воды и покачивались лодки, готовые к отплытию в неведомое; однажды им даже встретился скучный ослик, впряженный в тележку; ослик спал; муляж кавказца-возницы тоже клевал носом – мешковатая, небритая кукла на сдохших батарейках, с дремотным орлиным профилем.

– Сто дорог, – отметил Ярослав. – Выбирай любую.

– Давай, выбирай, – подначил его Обмылок. – Приедешь, братка, прямиком на консервный завод, станешь завтраком для собак и туристов.

– Нам выбирать не из чего, – усмехнулась Вера. – Нам нужен лифт. Путь наверх, к свету – он самый верный. Я ни за что не доверюсь этим коридорам.

– Вау, – гавкнула Лайка, все прочнее подпадавшая под влияние Вериного авторитета.

– А если мы не найдем лифта? – спросил Наждак, запрокинул голову и сощурился на гладкий потолок, растекавшийся куполом-шапито.

– Тогда ты почитаешь брошюру, и все образуется, – съязвил подлый Зевок. Ему, не испытывавшему никакой любви к слову, приходилось мириться с этой страстью Наждака, которая кипела в нем как бы независимо и жгла огнем.

…Двери множились. Круг был пройден впустую: им открывались ходы – весьма вероятно, что спасительные, но не явилось ничего, способного вознести или низвергнуть. Поэтому, когда периметр был изучен и найден неутешительным, им не осталось иного выхода, как двинуться к центру окружности, куда они и так бы пошли при любом стечении обстоятельств. Изучение единственного и, по всей видимости, главного сооружения пустынной арены откладывалось на сладкое – или на горькое, как уточнил Обмылок, отравленный пессимизмом. Этим сооружением был огромный штурвал, закрепленный посреди зала: двуцветное, черное с белым, рулевое колесо, перенесенное, казалось, со старинной бригантины, отвоеванное у флибустьеров.