Леонидова победа

Коза, как и положено козе, бодалась, то есть, если выставить ладонь, упиралась в нее лбом и, подавшись вперед, долго так стояла, колченогая, бокастая, с белой прилизанной собачьей шерстью, с явно отодранным от шкуры, но все же недоотодранным хвостом. В общем - коза всех времен и народов с мужеским лицом и стариковской бородой, попавшая на нашу улицу из таких древних времен и так давно привязанная к колышку, что всем надоела и никого не интересовала. Разве что, проходя мимо, резко шагнешь в ее сторону, а она рванется от тебя, шарахнется (но веревка ее одернет, подсекши в конце рывка одну из передних ног) и сразу кидается бодаться. Но ты-то уже за канавой! И веревка опять заворачивает ее дурной разгон, и опять подворачивает ей - но уже другую, переднюю ножку. А ты снова - шарах!
– в ее сторону. А она снова от тебя, а потом, склонив рога, на тебя. И если проделать все как надо, то, с каждым разом укорачивая веревку, коза спутает себе в конце концов все четыре ноги и неподвижно встанет или повалится, но истошно примется блеять, а ты уходишь куда шел, и выходит в очках Юливанна распутывать козьи ножки, а тут как раз, дымя козьей ножкой, идет Порфирий Петрович Государев и говорит: "Разводила бы ты, соседка, как вот я, живую белую мышь для одного институту, и коза - ну ее в жердь, и жалованье дают, и крупа тебе остается!"

Днем коза паслась на обычном месте и всем была видна. И хозяйке тоже из окошка видна. А к вечеру ее уводили в маленькую сарайку, и туда уже не пробраться никак, потому что сарайка прямо возле крыльца внутри двора, где все время толкутся прописанные в доме двадцать.

Выходит, пилить рог следовало прямо на улице, а козу для этого к своему прохаживанию приучить, потому что на улице Леонид появлялся только за водой для огорода, то есть ходил в другую от козы сторону - в короткий уличный конец, завершавшийся колонкой. Когда же приходилось куда-то уходить вообще, он пользовался тем же коротким концом, хотя правильней было пройти всею улицей в дальний конец, к свалке. Но он в этих случаях, чтобы меньше встречаться с людьми, все-таки давал кругаля и направлялся опять же колоночной стезей.

"Святодух по улице гуляет!" - отметили все, увидев его в окошки, но ни дразнить, ни приставать не стали, ибо за нелюдимостью его правильно угадывали злобу и ярость. С психами связываться не стоит. Псих - это бешеная вспышка энергии, не контролируемая ни законами правильного рукоприкладства, ни иерархическими отношениями здешних мест.

– Эй, Святодух!
– крикнули москвинские ребята, трое братьев-голубятников.
– Приходи куриц со второго этажа пускать! Летают, врот, как пара яропонятых! Тащи давай своих. С вашей крыши низко, а у нас вон дом двух-этажный, и надстройка теплая, и чердак еще...

Это называется повезло. Непривычное всем Леонидово шлянье по улице получалось оправданным, а заодно он приобщался к з в а н ы м и и з б р а н н ы м, то есть, уважая Леонидову связь с миром собственности, его звали пускать куриц, ибо у них, как и у Москвиных, были куры с петухом, и уже не раз Леонид бил из рогатки или духового ружья по настырному москвинскому петуху, насиловавшему его куриц и терроризировавшему ихнего петуха - белого, с плохим вялым гребнем, лишенного возможности ошеломить противника яркостью пера, так что оранжевого цвета москвинский топтал Леонидовых квочек как хотел, а от пульки или камешка только шатался, но потом кукарекал. И Леонид его ненавидел.

Пускание кур было совершено как полагается. Леонид приволок в плетеной корзинке трех. Москвинские ребята участвовали двумя и петухом. Москвинские куры на лету кудахтали и, видя невдалеке родной курятник, беспорядочно снижались, торопясь от волнения нести яйца. Леонидовы шли звеном и, правильно разложив крыла, планировали, тоскливо глядя с птичьего полета на отдаленного своего супруга, который то бегал вдоль заборки, то расшвыривал ногою сор, представляясь, что нашел жемчужное зерно. Однако роскошнее всех получался москвинский петух. Зримый в воздухе, как греческий огонь, клекоча, как двуглавый орел, он протягивал свою шею в богатой горжетке, вожделея на лету к приземляющимся и готовым дать деру под свой забор женам белого слабака, и огнепламенный кочет, простирая вперед лапы, дабы закогтить спину ближайшей квочки, шел, как птица, ибо и был птицей, ведь это же только про курицу сказано - курица не птица, о петухах никто такого не говорил! Но в похотливом своем ослеплении он не предполагал, что Лёкин петух, как и сам Леонид - псих, и охваченный истерикой униженного существа может в ярости забыться. А тот в ярости забылся и, стартовав с земли, - не с крыши!

– взмыл навстречу небесному огню. Вместо куриной бабьей спинки огненный стервятник вдарился в жесткую тушку белого, страшно закричал и, обнявшись с противником, рухнул наземь. И оба, оглушенные небывалым соударением, дернули в разные стороны к своим курятникам, а в воздухе закипело облачко белых и рыжих перьев.

Все были довольны, кроме Леонида. Своего петуха, сорвавшего триумф москвинскому, он возненавидел. В Леонидовы планы входило заработать унижение, стушеваться, еще раз обозначить собственную незначительность, приучить не обращать на себя внимания.

Я - Леонид. И я их всех ненавижу. И петухов ненавижу, и кур. Мне теперь маленькую ножовочку надо. И маслом конопляным ее намаслить, чтоб не застревала. Вот я ее и точу, а разводить буду разводкой. Завтра прямо днем пойду с пилкой на канаву и тоже Славку Ковыльчука рожать начну, а потом скажу: "Спорим, козий рог спилю, пока до пятьдесят досчитаете?" И я их, оглоедов, ненавижу.

Однако на канаву идти не пришлось. Случилось так, что улица совсем обезлюдела, ибо все почему-то ждали снижения цен, хотя таковое происходило только по первым апреля. Но слух шел упорный. А еще предполагали, что опять будут менять деньги. Вот люди и ждали у репродукторов, когда державный голос короля дикторов оповестит: "Сельдь безголовая - в среднем на семь с половиной процентов. Жмых подсолнечный - на десять процентов..." и т. п.

Так что, выглянув за калитку, Леонид планы изменил. Улица была совершенно пуста, следовало ловить момент и торопиться. Однако на всякий случай он решил подползти.

Я - Леонид. Я взял ножовочку и пошел вдоль забора. Потом пополз. Напоролся на кусок п р о в л о к и колючей. Пошла кровянка. И козьи говяшки рукой раздавил... Ножовочка-то в фанерки заложена, и не разберешь, что пилка. Встал я и козе морковку вроде даю. А она сперва - шарах!
– а потом как боданет! Я ей руку выставил, а она в нее - лбом и жмет. А я правой, в которой пилка, чиринь!.. Сразу вошла пилочка...

Пильнуть он успел только раз, потому что коза удивленно и горестно крикнула. На непривычный голос тотчас распахнулось окошко, и оцепеневший от опаски и подползания Леонид услыхал Юливанну:

– Отойди от козе, черт такой!

Леонид выдернул из полорогого распила ножовку, и так как та была уложена меж двух узких фанерок, могло показаться, будто он всего лишь постучал фанеркой по рогу. При этом он скинул руку с козьего лба, отчего коза нырнула вперед, а Леонид пошел себе как ни в чем не бывало дальше к раскинувшейся в уличном тупике свалке.

Улица же сидела по домам и, опасаясь вторжения "говорит радиоузел Октябрьской и Московско-Рязанской железной дороги", ожидала от радиотрансляционной сети дармовых продуктов.

Он дошел до свалки, выковырял из гнойной земли какую-то окаменелую гайку и быстро убил ею скакавшего поблизости воробья, которого ненавидел. Затем двинулся назад, не хоронясь и не прячась, - намереваясь для отвода глаз как ни в чем не бывало постучать фанеркой по козьему рогу и ожидая в крайнем случае опять услышать окрик из окошка. Это его не пугало. Остерегающие, окликающие и прочие голоса из окошек были делом обычным, и на них никто внимания не обращал.

На подступах к козе он увидел идущего навстречу Юлия Ленского. Сойтись им предстояло как раз возле нее. Леонид сразу раздумал стучать по рогу, ибо весь сосредоточился на встречном, чьей тайной и преимуществом перед людьми хотел овладеть.

– Здорово, Лёка!
– задорным и беспечным как всегда голосом приветствовал его наклонный назад Юлий, на смуглых скулах коего сидел темный румянец, а обое-полое лицо было общительно и пылко.
– Мандолины делать еще не наблатыкался?..

Леонид, исподлобья на него глядевший, вдруг отметил на лице собеседника неописуемое ликованье, словно Ленский лицезрел смерть Пушкина, по прихоти сюжета пристреленного с помощью Онегина; и сей же минут Леонид ощутил страшный, никогда еще не испытанный им удар сзади, от которого пролетел на два метра вперед и грянулся рылом в канаву.