Леопард на солнце
Шрифт:
Дело Хольмана Фернели включает дезертирство из армии, связи с партизанами, деятельность в роли военного советника. Перед черными очками Нандо проходит ряд фотографий: вот Фернели за решеткой, вот он салютует свастике, вот он распевает гимны на фоне серпа и молота. Вот он получает премии за заслуги и выигрывает велопробеги. На одних снимках он белобрыс, на других черняв, тут кучеряв, там брит наголо, тут он потолще, а там потощей. Его облик меняется, словно у хамелеона, за исключением одного – он неистребимо безобразен: какую бы маску он ни нацепил, смотреть на него все равно противно.
Арканхель, отрешенный, будто он раскладывает бесполезный пасьянс, располагает фотографии на столе рядами и окидывает их своим мягким, кротким взглядом, созданным, чтобы любоваться закатами.
– Этот
Агентурные сведения называют Фернели агентом ЦРУ или КГБ, профсоюзным лидером, организатором забастовок. Досье говорят о нем как о специалисте по взрывчатым веществам, прошедшем обучение у ультраправых в Израиле, но и как об артиллеристе с дипломом Гаванской школы подрывников. Из старых газетных вырезок можно узнать о его участии в штурме казарм, ограблениях банков, похищениях миллионеров. Под его личными письмами стоят подписи: Хольман, и Алирьо, и Джимми, и Красавчик, и Тощий.
Кто же он такой, в самом-то деле, этот Хольман Фернели? Нандо Баррагану постепенно это становится ясным. Он подводит итог:
– Хольман Фернели – жалкий сукин сын.
Мешанина судебных дел, противоречивых сведений, иностранных названий крутится каруселью в голове Нандо. В голове у человека, никогда не выезжавшего из своей страны, у того, кто не решается летать самолетом, кто не говорит как следует даже на родном языке. На черта ему эти свастики, эти серпы и молоты, ему, прирожденному лидеру, простому бандиту, вождю людоедского племени. Чтобы начать охоту на убийцу своего брата, ему нужны важные детали его жизни. Что он любит есть, с кем спит, кого боится. Но никто не говорит ему этого, потому что никто этого не знает.
Перед рассветом, когда все удаляются на отдых, и Арканхеля, сидящего в кресле, смаривает сон, Нандо слышит первое щебетание попугайчиков и невесомые шаги Северины – она ходит от клетки к клетке, разнося семечки для канареек, кусочки банана и апельсиновые дольки. Тогда он скребет свою огромную голову и с нежностью вспоминает те времена, когда война с Монсальве была всего лить чередой скандальных перестрелок между парнями, где выстрелов было куда больше, чем ран. Он тоскует по прежней эпохе, развеселой и богемной, когда вражда изъяснялась строчками песен: Нарсисо Лирик сочинял задиристые куплеты против Монсальве, а Монсальве, не имея такого дара, нанимали за плату музыкантов, чтобы те отвечали на оскорбления еще более тяжкими.
– Весь Город знал их песенные поединки, происходившие по праздникам и в часы серенад, и одна фирма грамзаписи выпустила долгоиграющую пластинку с подборкой лучших из этих песен.
Нандо дает волю воспоминаниям и, растроганный, добирается в них до первого дня войны, когда он убил своего двоюродного брата Адриано Монсальве по вине вдовы Марко Брачо. Оттуда он возвращается в настоящее время, пытается представить, сколько получил Фернели за то, что убрал Нарсисо, и задается вопросом – равный ли это грех: убийство из-за любви и убийство ради денег.
– Да, немало воды утекло, пока Барраганы и Монсальве перешли от свары из-за юбки и песенной войны к холодному профессионализму некоего Хольмана Фернели…
– Чего много утекло, так это крови, и что должно было случиться, то и произошло.
Нандо и его люди напрягают мозги, обсуждая, где разумней искать Фернели – в городе или в горах, напасть ли на него днем или ночью, с холодным или с огнестрельным оружием, подстеречь ли его в засаде или выйти на него в открытую. Они анализируют стратегии – как проломить ему башку, составляют планы – как стереть его в порошок, они обращаются к его психологии, изучают его привычки, выявляют слабые места. Наконец Нандо это надоедает.
– Хватит, – говорит он. – Пусть его бабушка о нем думает, а я его убью, как я умею.
Человек удит рыбу на берегу реки, лениво несущей плотные, темные воды. Он расположился на пороге своего дома – деревянная хижина стоит прямо в воде на сваях, словно комар на длинных ногах. Словно один из малярийных комаров,
звенящих вокруг головы человека, – он их не отгоняет. Он нарушает неподвижность исключительно ради того, чтобы вскинуть удочку и забросить подальше леску с крючком. Время от времени удочка напрягается, зацепившись за какое-нибудь водяное растение, и ее дрожание будоражит вязкий воздух. Время идет к полудню, а рыбак еще не вытащил ни одной рыбы.– Умерла река, бедняга, – замечает он сам себе. – Ничего в ней теперь нет, кроме дерьма.
– А как этого человека звали?
– Да никак его не звали. Это был просто-напросто рыбак.
Его жена появляется в дверях ранчо и спрашивает:
– Есть что пожарить?
Мужчина:
– Нет.
Женщина:
– Ладно, тогда жарю бананы.
Человек сворачивает снасть, берет пустое ведро, садится в лодку и гребет к устью текущего с горы ручья, – проверить расставленную на рассвете сеть: нет ли бешенок. Уже издали он замечает: что-то мешает течению, заставляя поток подскакивать. Он не строит иллюзий: обычно это бывают ветки, которые ручей тащит в реку.
Он подгребает к сети, запускает туда руку. Нет, это не ветки. Похоже, листья… он тащит полную горсть на поверхность. Нет, и не листья.
– Что же это было?
Банкноты. У него полная горсть банкнот. Он снова запускает руку в сеть, и снова вынимает полную горсть.
– Как туда попали такие деньги?
Этот же вопрос задает себе и он, с ужасом и восторгом, и не знает, что ответить. Его дрожь пробирает: он не решается пошевелиться, боясь, что сокровище исчезнет. Его сознание парализовано, но карманы наготове. Он больше не задает себе вопросов, а хочет лишь завладеть добычей. Он осматривается вокруг: не появится ли хозяин. Никого, ничего. Только ящерки, растопырив свои детские ручонки, глядят на него. Сердце рыбака колотится вовсю, слюна во рту высыхает. Крадучись, озираясь по сторонам, в ужасе, что его застанут, он распутывает сеть, стараясь не упустить ни одной из пойманных банкнот. Многие выскальзывают и уносятся вниз по реке, но и так сеть битком набита. Он складывает их в ведро, – промокшие, слипшиеся, – а те, что не влезают, – на дно лодки.
– Глянь, что я привез, – говорит он жене, вернувшись на ранчо.
Они разглядывают серо-зеленые бумажки, блестящие и сникшие, точно мертвые сардины.
– Эти деньги нездешние, – говорит он.
– Доллары, – говорит она. – Бумажные доллары.
– Что на них можно купить?
– Новое радио. И телевизор. Даже моторный катер…
– А если они фальшивые? Да и потом, у них же должен быть хозяин…
Женщина выхватывает одну из бумажек, смотрит на свет, пробует на зуб, трет кончиком указательного пальца.
– Они более настоящие, чем семь ран Девы Марии, [50] – заключает она, – и с этой минуты они наши.
Она раскладывает их по корзинам и спешит просушить на солнышке: развешивает на проволочной ограде при помощи бельевых прищепок.
Двумя километрами выше по склону, над истоком того ручья, где рыбак нашел свою добычу, располагается одно из имений Монсальве. Управляющий и работники получили от хозяина, лично от Мани Монсальве, приказ достать все доллары из заначек. Они выкопали клады, разрыли гроты, открыли пещеры Али-Бабы и извлекли полные купюр бочонки, которые принялись грузить в самосвал. Иные из бочонков оказались подгнившими, изглоданными сыростью, грибком или жучками. Один из них выскользнул из рук работников, скатился в поток, разбился от удара о камни и доллары пустились в путь к реке, беззаботно подпрыгивая на волнах.
50
Семь ран Девы Марии. – Католики выделяют семь скорбей Девы Марии (они и символизируются семью ранами в соответствии с пророчеством старца Симеона, сказавшего Марии: «… и Тебе Самой оружие пройдет душу», Лк. 2, 34–35). Семь ран Богородицы присутствуют и в православной символике, существует икона Богородицы «Семистрельная» («Умягчение злых сердец»), где изображена Божья Матерь, пронзенная семью стрелами.