Лепесток за лепестком

– У нас есть минут тридцать пять – пройдите по ходам, вы их не забыли? Ну, помоги вам Бог. – Она сжала и потрясла мое правое плечо… – Я ухожу.

Я. Осталась. Одна.

Во «Вводном зале». И единственным моим другом, знакомым, охранником, наконец, – высокий и безмолвный «мамонт Трофимова».

Мне хотелось громко выть: «Мама! Мама!».

А вокруг еле-еле горели слабые дежурные осветительные приборы. Как вялая, полуживая мумия, я продвигалась в сторону тайного хода. Меня очень скоро подстегнули – возгорелся яркий, всеобнажающий и торжественный – почти как в первый приход сюда – свет.

Я мигом, как крыса, скрылась.

…Сначала я пробовала записывать все, что вижу; вот пример:

«Вошли все они. Не особенно-то видно отсюда. Они входили постепенно. Люди, похожие на официантов. С одним я катастрофически встретилась глазами. Заболело сердце. Он давно проследовал своим путем. Сердце все болит. Они несли покрытые ярко-металлическими колпаками блюда. Охранники шли параллельно им.

Их вид не обещал даже случайного спасения при обнаружении». Ну хватит. Перетрухала старуха.

Из своей крысячьей конурки я догадалась, что будет праздник. Может, ошибка?.. И оказалось, что это не официанты шли в фартуках, а, как их называли, – «мастера». Неужели здесь по ночам делают ремонт? … Гремело много пустой, торжественной, трудноопределимой по авторству музыки – так, больше барабаны да тимпаны. Вскоре торжественная, как я понимаю, часть окончилась. Мне пришлось передвинуться к другому залу, к другому оконцу. Мне ничего не было видно, но в этом зале, как я чувствую, произошло нечто страшное.

Я за ними не успевала. Очень многих из них покрывали балахоны, и, естественно, мне не известно, кто они: мужиками не хочется называть и женщинами тоже. Потом грянула такая музыка, что с первого удара бас-гитары я, уж не знаю, – исчезла. И услышала: «Жертва принесена». Звучало по-английски.

А в зале раннего палеозоя, беспозвоночных, животных и растений – гляжу: стоит подиум.

Проходят медленно модели. Объявляют: «Жозефина Кушак – это к новому тысячелетию дерзновенный шаг! И это новый шаг вперед!»

Да и я, крыска, чувствую, как постепенно становлюсь все образованней, все образованней… Итак, модельер Жозефина Кушак!

И, как в телевизоре, сквозь мизерное оконце передо мною проплывает примерно одно и то же: фасончик не снимешь – эклектика, дикарство, бесстыдство, пестрота, безвкусица, расточительность, именуемая «роскошью», издевательство над человеческой природой, полом – женским, мужским и средним, ведь у них есть и такой; особенно отвращала «объемная косметика» – накладные уши, остроугольные, как у неких подземных работников троллей, губы из всевозможных пластиков, окаймленные светящимися блестками, вставные глаза без ресниц с оранжево-серебряными веками. О, новый век! Счастье, что твой облик я воспринимала больше на слух, чем воочию…

…Осталось все это запить и замереть, затаиться наподобие галапагосской игуаны…

А в зале позднего мезозоя красиво расставлены фуршетные столы вокруг центральной экспозиции, где на постаментах демонстрируются скелеты хищных тероморфных рептилий-иностранцевий да скелеты и черепа растительноядных соседей их – парарептилий – парейазавров.

От этого не легче. Я, уже давно мечтающая об утре, пробиралась параллельным узким ходом, боясь обнаружения кем бы то ни было. И замерла у потайного оконца.

Моему взгляду предстало зрелище эпохи поздней перестройки – грубое гульбище урвавших кусок. Вероятно, ему подивились бы и Рим времен упадка, и Валтасар, оскверняющий храмовые сосуды в нечестивом пиру своем, и культуртрегер Медичи…

Не знаю. Мне пришлось присесть на узкую ковролиновую дорожку и слегка перекусить своими вышеозначенными селедковыми бутербродами, щедро запиваемыми пивом. Почувствовав себя во всеоружии, я приблизилась к тайному оконцу… Но увидела только зеленоватую, смутно блестящую чешую… В первую секунду мне стало совсем уж нехорошо: мне почудилась шкура древнего ожившего зверя – одного из здешних скорбных обитателей; но шкура дернулась, завиляла и, отойдя от оконца, оказалась талией, всего лишь верткой, тонкой, змеевидной талией некоей дамы, званной на сей фуршет и отошедшей от стены к столу. Я была не настолько наивна или, допустим, пьяна, чтобы не отдавать себе отчета в том, что праздник сей идет и идет по нарастающей. В меня закрались небезосновательные опасения, что целиком сие представление мне посмотреть не удастся, тем более что до апофеоза еще, судя по всему происходящему, далеко…

Главное – не попасться. А ведь пару раз, заслышав модную танцевальную песенку в духе «нео-латино», кажется, оба раза Дженнифер Лопес, я чуть-чуть не выскочила из своих крысячьих ходов в самую толщу этого темного трапезования. Хороша бы я была! Мягко говоря – лишняя.

Ох, добраться бы до дому и наплясаться, да хоть под «Иванов-интернейшнелов»! Хоть и не так лихо, лишь бы живой.

И опять, и опять мелькали пред моими опустошенными глазами чьи-то верткие талии, все в чешуе, чьи-то осмокингованные плечи, где, наверное, все-таки так удобно дамской лапке с бриллиантиком… антиком… антиком…

…Кажется, я уснула, как говорят все кому не лень, – «от стресса». Вот вас бы туда засунуть!

Во сне ли, или как, но я очутилась в последней комнатке – треугольном закуточке в зале мезозоя, то ли с кушеточкой, то ли с «топчанчиком», как говорила мне тетка, пославшая меня сюда.

Сквозь потайное окно я увидела одного из типичнейших завроподов – гигантский скелет диплодока.

…Как в последнее время украшают деревья мерцающими цепочками каких-то микролампочек или светоносителей типа лаунлайт, так гигант, стоящий посреди самого огромного в этом музее зала, украшенного впечатляющей фреской во всю правую стену с изображением здоровенного болотища, где мирно пасутся динозавры, так его костяная, остроугольно-неудобная спина диплодока вся-превся была изукрашена подобными сему лампоидами – о, бедное животное! А на его спине, там, высоко, на самом хребте, расцвеченном для всеобщего отдохновения или для их логова бульдогова, восседала – че тянуть кто? – всего лишь голая баба.

О, данке шон – вавилонская блудница на звере…

Вот тут-то меня окончательно и сморило. Больше не помню ничего, кроме коротенького сна про какие-то тупоносые светло-зеленые туфельки на высоких толстых каблуках. На вес они щущались тяжеловатыми; подобно тем, которые в свое время Чехословакия поставляла в наши края. И, наверное, подобно тем башмачкам, кожаным и стильно-грубоватым, с прошвами и широким рантом, в них можно было шевелить пальцами. Да, и это своего рода свобода. А фактура их поверхности во сне была такая на ощупь мшисто-прохладная, замшево-шершавая; и по цвету – еще приятнее, чем натуральный коротко-ворсистый мох, нежно-зеленый с легкой желтизною…

И тут чья-то рука с маху пронзает мой сон, схватив меня за правое плечо, – и я оказываюсь на маленькой банкеточке в треугольном закутке. Меня будят пришедшие на работу уборщицы и вопрошают:

– Ну, говори: видела?

– Да. Видела. Но немного не до конца.

Снова на воздух. Я ухожу из оскверненного замка тысяч творений. Слуги все убрали, пока я пребывала во сне. А когда мы шли к выходу, я заметила только малость, так – ерунду: след поцелуя на мужественной костяной щеке парейазавра – фосфоресцирующе-яркая помада, дикая, наглая; да кое-где по залам на полу как бы блестящие конфетти, больше похожие на змеиную чешую.