Лерик

Лерик всегда был чистенько вымыт и по утрам надушен резедою, но Марк Игнатьич смотрел на него и мрачно думал: "И поросенка тоже можно чистенько вымыть и надушить, и преотлично он тоже будет резедой пахнуть".

Чтобы не терять времени (так как англичане никогда не теряют его), Марк Игнатьич должен был читать Лерику переводные английские детские книжки, когда он в постели еще пил свой какао (вставал он поздно). Английские романы читала все время и Марочка, и говорили в доме больше на английском, чем на русском языке. Французский тоже был в опале, зато по-французски неизменно называли мышей и каждое утро справлялись, как, кого и насколько беспокоили souris.

Мышей в старом доме было чрезвычайно много; жили они в стенах; путем долгого опыта souris приспособились к кошкам и хитро избегали их; в мышеловки совершенно не шли, никакой отравы не ели, и что с ними нужно было делать, так и не могла добиться Софья Петровна, но каждый раз привозила что-нибудь из города: или мышеловку, похожую на птичью клетку, в которую мышь забегала на запах, чтобы утонуть в особой воронке; или хлебные корки в жестянке с изображением свирепого мужчины в розовой рубахе и с подписью под ним: "Смерть грызунам!" Но souris скоро постигали новые хитрости и по-прежнему резвились по ночам.

Лерик еще не жаловался на бессонницу, но его детскую оберегали от мышей пуще всех других комнат: мало ли где шныряют мыши и к какой гадости прикасаются? И уж, конечно, разносят они сотню всяких болезней.

На столе в кабинете Софьи Петровны в растворах сулемы и борной кислоты отстаивалось серебро, полученное с липяжцев за аренду, а бумажки в какой-то аккуратной машинке пропускались через особые пары: все это затем, чтобы не заразился чем-нибудь мужицким Лерик.

V

В воскресенье, когда заниматься с Лериком было нельзя, Полунина сказала Месяцу:

– Посылаю сейчас линейку в город; может быть, хотите проехаться?.. Кстати, познакомитесь с мужем, он там все возится с домом своим дурацким, который у него, конечно, опишут за долги... Хотите?

Месяц поехал.

Для него так все это было неопределенно-ново: поля, в которых больше, чем в чем-нибудь, прочности (куда их сдвинешь?), устойчивости, ясности, необходимой, чтобы долго жить на земле; лошадь, от которой летят в глаза комья грязи, не нанятая, а как будто "своя": "наша" лошадь, полунинская, зовут - Чумак; Филат - тоже уж свой; небо в сереньких домашних тучках; вдали - церковь, известно, чья и какая и когда престол... Ново, а привыкать не надо.

– Он, должно быть, уж стар, барин?
– спросил Месяц.

– Ну, а то молодой, - подумав, ответил Филат.

И Месяц, пока ехал, вспоминал своего отца, тоже старика, умершего этим летом. Вспоминал глухую немощеную улицу, зеленую траву на ней, синих мух, открытое окно, тарелку в окне с кусками хлеба, которую отец каждое утро выставлял для нищих, и когда пел под окном сиплый голос: "Пода-айте милостыньки ради Христа!.." - говорил отец шутливым тоном:

– Подавать, любезный, некому: сам лежу... Хлеб на тарелке видишь?
– вот и бери. Хлеб бери, а тарелку оставь.

Была у него злокачественная опухоль в правом колене - от нее он и умер, но, несмотря на боль и на сознание близкой смерти, держаться он старался бодро и весело, даже как-то умудрялся бриться через день и имел опрятный, чистенький вид. Приятный был старичок - не обставлял себя лекарствами, не жаловался, не стонал, вообще не хотел сдаваться, а чтобы убить время, много читал.

Месяц схоронил его недавно и теперь остался бобылем - и пока не мог еще привыкнуть к тому, что некому уж писать письма, и некуда приезжать на каникулы, и не о ком думать, как о родном.

И странно: хотелось теперь в старом Полунине найти хоть что-нибудь, напоминающее отца: может быть, у него похожий голос; может быть, он похоже улыбается, так что кончики усов при этом и у него западают в рот; может быть, похоже дрожит у него рука, такая же сухая, с крупными жилами...

Городок был совсем полевой - ровный, широкоулый, с необычайно длинными плетнями, с редкими фонарными пеньками без фонарей, и совсем какой-то нежилой, так мало попадалось прохожих, да и домишек мало: все плетни да плетни, а за плетнями вязы.

– Вот это так хлябь!
– сказал весело Месяц Филату.

– Чистая хлябь, - отозвался Филат.

На грязнейшей улице, где линейка завязла так, что долго нельзя было сдвинуться с места, остановились около большого одинокого нового дома, и первое, что бросилось в глаза Месяцу, была очень редкая по цвету ярко-синяя железная крыша. Над крышей торчали четыре печные трубы, а на них резво мчались коньки, пели петушки, извивались драконы. Крыльцо было тоже все резное. Стиля резьбы Месяц не понял, но подумал: должно быть, русский.

Полунин не был похож на его отца ничем: незначительно плешивый, с глазами, как у Лерика, серыми в круглых мешочках, со щеками длинными и красными от тысячи мелких жилок, с висячими баками небольшой длины и с радостной яркой улыбкой, очевидно одинаковой для всех.

Встретил Месяца очень шумно; едва сказал с ним два слова, как уже повел осматривать комнаты, в которых возились маляры и пахло красками и клеем. Яркая живопись расцветала на стенах, пышны были расписные плафоны, полы по наклеенным холстинкам раскрашивались под вычурный паркет, а в окна видна была грязнейшая в мире улица.

– Вот, полюбуйтесь!
– поворачивал перед Месяцем Полунин невзрачного молодого мазилу.
– Курносый, рябой, дурной, а все он: двумя пальцами сморкается, но... творит!.. Это что же, собственно, значит? Это значит: талант... в приличной оболочке может и не нуждаться!

Говорил Полунин с неожиданными паузами. Держался прямо, голову отталкивал назад плавно, распоряжался своим телом так, как будто был очень тучен, хотя на самом деле был скорее худощав. Только верхние веки у него были толстые и косые; такие веки всегда придают глазам несколько презрительный, свысока брошенный взгляд - и это в нем смущало Месяца.

– Зачем это вы здесь такой дом?..
– застенчиво спросил Месяц.

– Где "здесь"?.. Почему "здесь"?.. Это - мой уездный город, я здесь предводитель, а не в Москве... Если бы в Москве, я бы в Москве строил.

– Ну да, в Москве, конечно, а здесь... едва ли это нужно... То есть я хотел сказать: такой именно дом, слишком дорогой, - окончательно смешался Марк Игнатьич и покраснел густо.

– Куль-турный человек, - строго начал Полунин, - где бы ему ни привелось жить (я не знаю, согласны ли вы с этим), должен жить красиво!.. Да-с!.. Это - мой взгляд. А кто его не разделяет, тот... пусть проводит в жизнь свои взгляды и пусть знает, что я ему... вопросов и замечаний делать не буду.