Лермонтов

(В «Юлии...»: «...чтобы покончить с жизнью и с долгими своими муками...») И вот Дева приходит. Она любит — по-своему — Азраила, но не знает, кто он. Просит его рассказать о себе. Услышанному она не поверила, оно ее только испугало. Он рассказал ей, что жил среди ангелов, но в отличие от них не славил Бога, а «искал чего, быть может, нет», то есть:

Творенье, сходное со мнойХотя бы мукою одной.

Такого творения не находилось... Он наконец начал роптать. Тогда Бог его покарал:

И наказание в ответУпало на главу мою.О, не скажу какое, нет!Твою беспечность не убью...

У Азраила вид страдальца. Он похож на Странного человека, то есть на Арбенина:

Взгляни на бледное чело,Приметь морщин печальный ряд,Неровный ход моих речей,Мой горький смех, мой дикий взгляд...

Азраил молит Деву «поверить» ему; говорит, что никто не мог бы ее любить «так пламенно», как он. Дева плачет. Он понимает эти слезы так, как ему хочется: «Я любим...» Но дальше высокая трагедия терпит катастрофу: натыкается на комедию... Поэма кончается почти тем же, чем последнее послание к Наташе. Там:

Чем заслужил я, чтоб твоих очейЗатмился свежий блеск слезами?Ко смеху приучать себя нужней:Ведь жизнь смеется же над нами!

Здесь, в «Азраиле»:

«Дева: Я пришла сюда, чтобы с тобой проститься, мой милый. Моя мать говорит, что покамест это должно, я иду замуж. Мой жених славный воин, его шлем блестит как жар, и меч его опаснее молнии.

Азраил: Вот женщина! она обнимает одного и отдает свое сердце другому!

Дева: Что сказал ты? О, не сердись!

Азраил: Я не сержусь, (горько) и за что сердиться?»

Азраил не стал бороться за сердце Девы, оно было чужое. Другое дело Демон. У него соперник не воин, а ангел. Тут трагедия остается трагедией.

Лермонтов заменял в «Демоне» слова и строки, вычеркивал большие куски и на полях тетради писал новые... Перемен оказалось много. Было сделано несколько набросков посвящения. Не понравилось ему то, что вышло в первом (о душе своей, которая после его смерти осуждена, «быть может», на «жизнь безотрадную» на земле):

Тогда я буду всё с тобоюИ берегись мне изменить...

Во втором наброске он решительно сближает Демона с собой:

Я не для ангелов и раяВсесильным Богом сотворен;Но для чего живу страдая.Про это больше знает Он.Как демон мой, я зла избранник,Как демон, с гордою душой,Я меж людей беспечный странник,Для мира и небес чужой;Прочти, мою с его судьбоюВоспоминанием сравниИ верь безжалостной душою,Что мы на свете с ним одни.

Затем он выбрал два эпиграфа из «Каина» Байрона на английском языке. Второй зачеркнул («Каин: Вы счастливы? Люцифер: Мы могущественны. Каин: Вы счастливы? Люцифер: Нет, а ты?»).

Горы и море... В прошлогоднем варианте это была Испания. Теперь же, может быть, смутно думая о Кавказе, он убирает из поэмы испанские приметы. Уже не называет лютню монахини «испанской». Раньше был упомянут услышанный Демоном «голос» вместе со «звуком лютни». Теперь она: «песню гор играя пела...». Романтическая Испания герцога Лермы понемногу отступала.

Усиливался мотив безнадежности судьбы Демона, бесплодности его попыток «воскреснуть», вырваться из мира зла:

...Так, если мчитсяПо небу летнему поройОтрывок тучи громовой,И луч случайно отразитсяНа сумрачных краях, онаТот блеск мгновений презираетИ путь неверный продолжаетХладна, как прежде, и темна....Но впрочем он переменитьсяНе мог бы: это был лишь сон.И рано ль, поздно ль, пробудитьсяНавеки должен был бы он.Успело зло укоренитьсяВ его душе с давнишних дней:Добро не ужилось бы в ней...

Теперь Демон не только видит ангела в келье монахини, но и слышит ее песню — признание в любви к этому ангелу... В первом варианте песни она поет:

Нежней меня его любитьНе станет женщина другая;Но должен мне Творец простить;Любовь к нему не может бытьПреступна, как любовь земная.

Это Лермонтов переписал по-другому:

Тебя лишь любила, Творец,Я поныне с младенческих дней,Но видит душа наконец,Что другое готовилось ей.Виновна я быть не должна:Я горю не любовью земной;Чиста, как мой ангел, она,Мысль об нем неразлучна с тобой!

Вспомнив свое стихотворение «Мой демон», где этот дух носился «меж темных облаков» и любил «бури роковые», Лермонтов разворачивает в поэме бурно-романтическую картину:

И часто, подымая прахВ борьбе с летучим ураганом,Одетый молньей и туманом,Он дико мчится в облаках,Чтобы в толпе стихий мятежнойСердечный ропот заглушить,Спастись от думы неизбежнойИ незабвенное — забыть!

Не спастись, не забыть... В этой «борьбе» только сильнее все вспыхивает. Да и не хотел бы Лермонтов победить «стихию мятежную». Она зеркало его души. И у Демона безнадежность — чувство сильное, не отнимающее у него воли.

Многие вечера Лермонтов проводил на бельведере своего флигеля, глядя, как темнеют вечерние дали. Здесь свободно гулял ветер и близко пролетали птицы. Тут легко было вообразить себе Демона, летящего в синеве или среди туч. Вспоминались детские мечты о небе, желание увидеть оттуда землю. С детства он часто летал во сне. Теперь он стал думать: не предвестие ли это будущей участи его души? Летать над землей и, может быть, так долго, что на ее глазах развалятся родные стены, уйдут многие поколения людей. Кто знает, может быть, и душа Томаса Лермонта томится в земной неволе. Зато здесь пути ее свободны! Она может невидимо пролетать и над этими лесами.

Лермонтов смотрел на садящееся солнце. Запад, запад!.. Где-то там, далеко, развалины замка Эрлстоун... Душа его вдруг страстно устремилась туда, вон из родных, но сделавшихся в этот миг чуждыми мест:

Зачем я не птица, не ворон степной,Пролетевший сейчас надо мной?Зачем не могу в небесах я паритьИ одну лишь свободу любить?На запад, на запад помчался бы я,Где цветут моих предков поля,Где в замке пустом, на туманных горахИх забвенный покоится прах...