Лермонтов

— Я надеюсь не быть никогда в таком затруднительном положении; судьба моя уже почти решена, я любима и сама буду любить.

— Будете любить! Пошлое выражение, впрочем, доступное женщинам; любовь по приказанию, по долгу! Желаю вам полного успеха…

Смущенная этими речами, Екатерина вернулась с бала в полном смятении чувств:

«Я вспоминала малейшее его слово, везде видела его жгучие глаза… но я не признавалась себе, что люблю его…»

Тем временем страсти накалялись. 22 декабря приехал Алексей Лопухин.

«Мишель, расстроенный, бледный», улучил минуту уведомить об этом Екатерину: все ужасно, Лопухин ревнует, «встреча их была как встреча двух врагов», и вообще «Лопухин намекнул ему, что он знает его ухаживанье за мной и что он не прочь и от дуэли».

История начала отчетливо приобретать вид одной из лермонтовских драм…

В письме Марии Лопухиной (23 декабря) Лермонтов совершенно другими словами описывает приезд ее брата:

«Я был в Царском Селе, когда приехал Алексей; когда я об этом узнал, я от радости чуть не сошел с ума; я вдруг заметил, что говорю сам с собой, смеюсь, потираю руки; вмиг я вернулся к своим минувшим радостям. Двух страшных годов как не бывало…

Я нашел, что ваш брат основательно изменился, он так же толст, каким и я был в прежнее время, румян, но постоянно серьезен и солиден; но всё же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи, — и Бог знает отчего?..»

Сушковой он преподносит куда более мрачную версию: «Если любовь его к вам не придала ему ума, то по крайней мере придала ему догадливости; он еще не видал меня с вами, а уже знает, что я вас люблю; да, я вас люблю, — повторил он с каким-то диким выражением, — и нам с Лопухиным тесно вдвоем на земле!

— Мишель, — вскричала я вне себя, — что же мне делать?

— Любить меня… Если не вы решите, так предоставьте судьбе или правильнее сказать: пистолету.

— Неужели нет исхода? Помогите мне, я все сделаю, но только откажитесь от дуэли, только живите оба, я уеду в Пензу к дедушке, и вы оба меня скоро забудете.

— Послушайте: завтра приедет к вам Лопухин, лучше не говорите ему ни слова обо мне, если он сам не начнет этого разговора; примите его непринужденно… Будьте осторожны, две жизни в ваших руках!

… Он уехал, я осталась одна с самыми грустными мыслями, с самыми черными предчувствиями. Мне все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови, раненный, умирающий; я старалась в воображении моем заменить его труп трупом Лопухина; это мне не удавалось, и, несмотря на мои старания, Лопухин являлся передо мной беленьким, розовым, с светлым взором, с самодовольной улыбкой. Я жмурила глаза, но обе эти картины не изменялись, не исчезали…»

Ну разве не прелесть вся эта история? И кто станет говорить, что сама Сушкова не получила удовольствия от происходящего? Лермонтов дал ей бесценную возможность сделаться настоящей героиней любовного романа — воображение довершило остальное. Екатерина Александровна вовсе не в таком уж проигрыше, как принято считать.

22 декабря Лопухин появляется у Сушковой в Петербурге. Первое свидание прошло принужденно, в присутствии родственников Екатерины. «Дядя желал от души, чтоб я вышла замуж за Лопухина, и лишь только он уехал, он начал мне толковать о всех выгодах такой партии, но и тут я ни в чем не призналась ему, как ни добивался он откровенности… С первых моих слов он бы выгнал Лермонтова, все высказал Лопухину и устроил бы нашу свадьбу. А мне уже казалось невозможным отказаться от счастия видеть Мишеля, говорить с ним, танцевать с ним.

За обедом Лопухин сидел подле меня; он был веселее, чем утром, говорил только со мною, вспоминал наше московское житье до малейшей подробности, осведомлялся о моих выездах, о моих занятиях, о моих подругах.

Мне было неловко с ним. Я все боялась, что он вот сейчас заговорит о Мишеле; я сознавалась, что очень виновата пред ним, рассудок говорил мне: «С ним ты будешь счастлива», — а сердце вступалось за Лермонтова и шептало мне: «Тот больше тебя любит»»…

После обеда Лопухин отвел Екатерину для решительного разговора: он хотел получить от нее официальное согласие. Она совсем было собралась рассказать Алексису о Лермонтове, как заглянул дядя, предложил Алексису сигару и увел его в свой кабинет. Объяснение не состоялось, а бедной Екатерине «опять представился Лермонтов со своими угрозами и вооруженным пистолетом».

Лопухин совершенно не подозревал обо всех этих страстях — он был очень весел и уселся играть вист с теткой Екатерины. В девять часов он уехал, «выпросив позволение приехать на другой день посмотреть на мой туалет, — мы собирались на бал к генерал-губернатору».

«Лишь только Лопухин от нас уехал, как влетел Лермонтов. Для избежания задушевного разговора я осталась у карточного стола; он надулся, гремел саблей, острил без пощады, говорил вообще дурно о светских девушках и в самых язвительных выражениях рассказывал громогласно, относя к давно прошедшему, мои отношения к Лопухину, любовь свою ко мне и мое кокетство с обоими братьями.

Наконец эта пытка кончилась; взбешенный моим равнодушием и невмешательством моим в разговор, он уехал, но, однако же, при всех пригласил меня на завтрашнюю мазурку».

Отправляясь с Лопухиным на бал, Екатерина заранее «трепетала».

«Лопухин пришел в восторг от моего сиянья, как он выразился, и поцеловал мою руку, — какая разница с поцелуем Лермонтова! Тот решил судьбу мою, в нем была вся моя жизнь…»

Лопухин спросил, как Екатерина провела остаток вечера. Та отвечала, что приходил Лермонтов.

— Лермонтов был! Невозможно! — Лопухин был искренне удивлен.

— Что же тут невозможного? Он и третьего дня был!

— Как! В день моего приезда?

— Да.

— Нет, тысячу раз нет.

— Да и тысячу раз да, — отвечала Екатерина, которую обидело это недоверие.

Мы знаем, как Лермонтов и Лопухин провели день лопухинского приезда — они были вместе и «хохотали как сумасшедшие»… Екатерина «предчувствовала какие-то козни, но не пыталась отгадывать и даже боялась отгадать, кто их устраивает; я чувствовала себя опутанной, связанной по рукам и по ногам, но кем?..»

На балу протанцевал с Сушковой две первые кадрили, после чего уехал, обещав возвратиться к мазурке. «Он сдержал слово и возвратился на бал, когда усаживались к мазурке. Он был весел, шутлив, говорил с восторгом о своей неизменной любви и повершил тем, что объявил, что он очень счастлив».

Между тем совесть у влюбленной Екатерины болела: «Бедный Лопухин в таком миролюбивом расположении, так уверен во мне, а — я, я, мне кажется, его обманываю…»

«Ну что же, выходите за него; он богат, он глуп, вы будете его водить за нос. Что вам до меня, что вам любовь моя?., я беден! Пользуйтесь вашим положением, будьте счастливы, выходите за него, но на дороге к этому счастью вы перешагнете через мой или его труп, тем лучше! Какая слава для вас: два брата, два друга за вас сделаются непримиримыми врагами, убийцами. Весь Петербург, вся Москва будут с неделю говорить о вас! Довольно ли этого для вашего ненасытного самолюбия, для вашего кокетства?»

Не из этих ли слов Лермонтова сделала Алла Марченко вывод о тщеславии Сушковой?

Интересно здесь заметить, что «образ Сушковой», который создает в своем «романе» Лермонтов (романе в жизни), служит основой сразу для двух персонажей. Конечно, прежде всего сразу узнают окарикатуренную Екатерину Сушкову в облике перезрелой девицы Елизаветы Негуровой. Но и в образе княгини Веры Лиговской мелькают те же знакомые нотки, в первую очередь — ее брак по расчету с мужем богатым и глупым. Переносит Лермонтов эту идею и в драму «Два брата»: снова обманутая любовь, снова брак по расчету — и соперничество, едва не доходящее до смертоубийства, между двумя братьями из-за женщины. Впрочем, у княгини Веры Лиговской (точнее, у двух героинь с этим именем, из одноименного романа и из пьесы «Два брата») есть еще другой прототип, гораздо более близкий, — Варенька Лопухина, которая тоже вышла замуж «по расчету» и нанесла тем самым Лермонтову незаживающую рану.